Паруса в огне
Шрифт:
Маневрировать уже не можем, батареи на исходе. Легли на грунт.
А дышать все тяжелее. Будто на груди камень лежит. В висках стучит, голова — ровно свинцом залита. Холодный пот, дрожат руки, лица у всех краснотой налились. Апатия, неудержимо валит в сон. Кое-кто уже взялся за патроны регенерации, а кое-кому уже нет сил втянуть через них воздух. Тяжко…
Командир приказывает свободным от вахты улечься повыше — на торпеды, на дизеля, — углекислый газ ведь внизу больше всего скапливается, он тяжелый. И сам по себе, и для жизни.
— Вахтенным, — говорит Командир, —
Опять наверху серия рванула. Доклады из отсеков после каждого взрыва идут вялые, будто сонные.
— Люди на пределе, — говорит Штурман. — Углекислота выше четырех процентов.
— Это радует, — слабо улыбается Командир и включает общую переговорку.
— Внимание экипажу. Слушать сюда! Противник нас теряет. Нужно еще продержаться. Вы устали. Приказ: беспартийным — отдохнуть. Коммунистам и комсомольцам принять вахту. За себя и за своих товарищей.
И тут вдруг пошли ответы из отсеков:
— Вахту стоим! Беспартийных нет!
— Центральный! Пятый отсек просит считать весь личный состав коммунистами! Вахту стоим!
— Шестой отсек докладывает! Двое беспартийных подали заявления в партию!
Сейчас кому-то это покажется смешным и нелепым, а тогда партия была у нас великой силой. И вступали в нее не для звездочек на погоны, не за высокие посты и награды. В минуту смертельной опасности писали: «…прошу считать меня коммунистом». И как же горько, больно в наше время слышать от иных: «Прошу не считать меня коммунистом». И ведь не в минуту опасности они сказали эти отвратительные слова, а ради личной выгоды, ради большого куска…
— Вот привязались! — в сердцах высказался Командир.
— Следим, Командир, — предположил Инженер. — Соляром, видно, обозначаемся.
Скорее всего, так оно и было. Пробило нам цистерну, соляр всплывает на поверхность и выдает нас с головой.
Бомбили нас несколько часов, а потом бомбежка прекратилась, немцы ушли.
— Это радует. — сказал Командир. Но по его голосу и тону было ясно, что он подозревает, почему тральщики нас потеряли. И это совсем не радует.
Едва продержались до темноты, всплыли. Отдышались. Осмотрели нашу побитую «Щучку». Так и есть: пробиты топливные цистерны. Мы оставляли след на поверхности, а потом этот след прервался… Потому что соляр кончился, весь вытек.
— Бяда, — покачал головой Трявога. — Как есть бяда.
Еще бы не беда. Инженер проверил уровень топлива.
— Самую малость осталось. Даже на зарядку аккумуляторов едва хватит… А, может, и не хватит.
До базы триста миль. До немцев и двадцати не наберется.
Дали радио в базу; в ответ радировали, что нам направлена помощь. Мол, держитесь.
А что делать? Будем держаться. Запустили дизель на остатках горючего, чуть-чуть подзарядку смогли дать аккумуляторам. Инженер глянул на приборы, нахмурился.
— Погрузиться не сможем, не потянут электромоторы.
Ночь прошла тревожно. Хода нет, погрузиться не можем. Со светом нас наверняка обнаружат. И добьют.
Командир объявил
Я нес вахту на палубе, наблюдал. И что внизу делалось, конечно, не знал. А там Инженер и Боцман вовсю химичили. Придумали такое, что только русский моряк может придумать. Ну где, спрашивается, можно в открытом море топливо для дизелей достать? У немца не попросишь, а свои далеко…
Таки достали, как Одесса-папа сказал, поднявшись на палубу.
— Товарищ Командир, сотворили топливо, — доложил. — Разоружили торпеду. Коктейль устроили. А если по-нашему, то «ёрш». Миль на сто его хватит.
— Внятно доложите. Какой, к черту, коктейль?
В самом деле — чертов коктейль. Откачали керосин из торпед, смешали с машинным маслом.
— Сейчас запускать дизель будут.
И точно: дали сжатый воздух, провернули двигатель. Он чихнул раз, второй… и заработал.
В общем, до темноты мы еще подрейфовали в полной боевой готовности, а в ночь пошли в базу. Тарахтели, чихали, коптили чистое небо, но добрались. До базы, конечно, нам этого «ерша» не хватило. Опять зависли, но вскорости наши катера подошли. Взяли нас на буксир.
Инженеру с Боцманом за морскую смекалку благодарность объявили. А я так и ордена бы им не пожалел. И тут мне смешно немного стало. Видишь, что вспомнилось — чертова смесь вместо топлива. А сейчас вместо топлива — паруса из чехлов и одеял. Не, никому нас не победить…
А тоска понемногу наползает, начинает душу тревожить. Думается о всяком, вспоминается. То березка под снегом, то мамкина улыбка, а больше всего — родная плавбаза.
Со стороны моря база в Полярном охранялась сторожевыми судами и минными заграждениями. По берегу тянулись ограждения из колючей проволоки, был поставлен КПП, где несли круглосуточную вахту бойцы морской пехоты.
На базе мы ремонтировались, пополняли боезапас и снаряжение, отдыхали. Здесь мы получали долгожданную почту, смотрели фильмы, нередко к нам приезжали из Москвы артисты, поэты, композиторы.
Да у нас и своих артистов и поэтов хватало, художественная самодеятельность на весь фронт славилась. И кстати, кто не знает, скажу: был у нас свой театр Северного флота. Спектакли там ставил — вы не поверите — знаменитый на весь мир (ну, еще не тогда) молодой Валентин Плучек.
Наш командующий очень театр любил, особенно всякую классику — Чехова там, Островского, а тут вдруг сказал Плучеку:
— Хорошо бы вам поставить спектакль на нашем боевом материале. У нас ведь герои не слабее шекспировских.
Ну и что? Исидора Штока знаете? Вот он приехал, пообщался с нами, написал пьесу. Плучек поставил нашими силами. Успех был оглушительный. Еще и потому, что мы в героях на сцене узнавали наших товарищей, героев на море и на суше.
Или вот Кербель — под плеск волны вспомнился. Его-то все знают, великий скульптор. А тогда его, студента-выпускника, направили в наше соединение краснофлотцем, чуть ли не мотористом.