Паруса в огне
Шрифт:
Веселый, озорной, хулиганистый даже. Крепкое словцо любил. Штурман его часто одергивал. А тот в ответ: «Слово матерное, товарищ старший лейтенант, оно не вредное. Это слово утвердительное».
Очень хороший друг был. Но больше всего дружил со своей гитарой: «Одессит без гитары что боцман без дудки». А если рядом не было нашего Кока, то добавлял: «…что хохол без сала».
И все доказывал — такая у него заковыристая идея была, — что легендарный крейсер «Варяг» был построен в Одессе.
— На Привозе? — каждый раз холодно спрашивал его Штурман. —
Одесса-папа не смущался. И начинал уверять, что такую народную песню о гибели «Варяга» могли сочинить только одесские поэты. Он во многом талантливый был человек. На все руки, как говорится, мастер, но и на язык — тоже. Казалось бы, шутит, балагурит, а иной раз вроде в шутку скажет, а прямо в точку попадет, как из своей пушчонки.
Вот помнится, вернулись из похода, законного порося получили. Отдохнули, занялись нашей «Щучкой». Как обычно перед выходом в море. А Боцман, с довольным лицом, уже протягивает Одессе баночку с краской, кисть и трафаретку. В ней цифра «8» вырезана.
— Рисуй, папа, но не шибко. Чтоб легче было новой цифрой закрасить.
— С моим удовольствием.
Одесса-папа не только на гитаре играл, он и рисовал здорово, особенно карикатуры на нас. Даже Командира не пожалел. Изобразил его на мостике с дымящейся трубкой в зубах — ну чисто пароход под парами. Командир не обиделся, посмеялся вместе со всеми и сказал:
— Это радует.
А меня Одесса нарисовал с чайником на мачте. Тоже смешно, хоть немного обидно. Чтоб сухопутному человеку понятно было, объясню.
Только еще меня назначили на борт «Щучки», кок Мемеля сует мне в руку чайник:
— Сбегай, салажонок, на клотик, за кипятком.
Ну я, как дурак, всю лодку обошел — клотик искал, чайник кипятком наполнить. Кого ни спросишь, смеются: «Да здесь где-то был». А клотик, если просто объяснить, — самая верхушка мачты. С парусного флота еще пошло: кружочек такой из дерева на верхний торец крепили, чтобы мачта не загнивала.
Вот такая у нас дедовщина была. Но в ней большой смысл — от таких «подковырок» новичок на судне быстрее осваивается и быстро запоминает: что где находится, зачем и как называется.
Я вот тут подумал: а не отсюда ли теперь неопытных водителей, которые карбюратор от трамблера отличить не умеют, «чайниками» прозывают?
Да, так Одесса-папа… Он у нас на борту «Боевой листок» выпускал. Ну, скажем, стенная газета такая. По верху листка он всегда рисовал один и тот же веселый рисунок. Наша лодка в виде громадной щуки в прыжке заглатывает острозубой пастью немецкий корабль, а задранным хвостом сбивает немецкий истребитель.
Этот листок нам много в походе помогал, сердце радовал, веселил и поддерживал. Но вот кроме «Боевого листка» была у Одессы еще одна обязанность. Крайне приятная и очень почетная: закрашивать в звездочке на рубке цифру и рисовать новую. А цифры эти, как нетрудно догадаться, означали число потопленных лодкой вражеских кораблей.
И вот стою я рядом, держу баночку с краской, а Одесса-папа,
Закончил работу, соскочил с разножки. Отступил на шаг, откинул назад голову и горделиво всмотрелся в свеженькую «восьмерку».
А на пирсе как раз покуривал еще один «щукарь», офицер. Смотрел одобрительно, с легкой завистью.
— Любуешься, старшина? Нашла вас морская слава.
Одесса-папа обернулся, сунул мне трафаретку и кисть, отдал честь и ответил с достоинством, потрогав орден на груди:
— Извините, товарищ старший лейтенант, но мы таки не за славой в море ходим, а за победой.
Мне эти его слова очень понравились. Конечно, за победу воевали, а то, что своими делами славу заслужили, это так — попутно. Это не главное.
…Одесса-папа поглядывает в окно, за которым мечутся несогласные друг с другом дождь и снег, пощипывает струны. Он никому не пишет и писем ни от кого не ждет — потерял всю родню в первые дни войны. Потому, наверное, и поет чаще песни грустные, а не веселые.
А вот Боцман пишет часто. В нашем экипаже он один только женатый, по возрасту. Ну, не считая Командира, который уже вдовец. Из-за той же войны. Остальные пишут матерям и девушкам. У кого они еще есть — девушки и матери. Или землякам.
В кубрике полусумрак. Очень тихо. Только шелестят странички писем и листы газет да мягко постукивают в доску шахматные фигуры.
Одессит бренчит струнами, задиристо напевает:
С одесского кичмана Сорвались два уркана…— Отставить! — Боцман даже не поднимает головы. — Сам сочинил?
— Сам сочинил — сам на память выучил. В нашей Одессе даже сапожник Моня — лучший в мире поэт.
— С хорошей памятью, — не сводя глаз с доски, ворчит Радист.
Одесса-папа пропускает ехидную реплику мимо ушей и подначивает Боцмана:
— И что у тебя за имя такое — Богдан? Ты таки хохол, вроде нашего Кока?
— Сам ты хохол вроде Кока. — Боцман перечитывает написанную строчку, отрывается от письма. — У нас на селе, в нашей губернии, Богданов как у вас в Одессе… уркаганов.
— А что вдруг? — удивляется Одесса-папа. Откладывает гитару. Все опять начинают прислушиваться.
— Так уж повелось, — охотно поясняет Боцман. — Ты знаешь, что за имя — Богдан? Что оно означает? Бог-дан! Богом данный!
— Чего? — Одессит таращит глаза. — Это кому это ты Богом данный? Кому ты нужен?
— Батьке с мамкой. Людям добрым. Жинке своей. А то и деткам, если до победы живым доберусь. У нас ведь, в наших краях, нравы вольные всегда были. Если девка до свадьбы до себя парня допустит, ей это в вину не засчитывалось, позора не было. Да и баба, ежели на стороне нагуляет, в подоле принесет, тумаков ей не давали. Ни муж, ни свекор. А нагулянное дитя за свое считали. «Чей бы бычок ни вскочил, а телятко наше».