Пасхальный парад
Шрифт:
— Ну да, Эмми, ты права. Следовало бы продать имение — и для нас лучше, и для мальчиков. Если бы не одно «но».
— А именно?
— Тони на это никогда не согласится. Вернувшись домой, они прошли через пропахшую отбросами кухню, через столовую, через промозглую, скрипящую половицами гостиную — Эмили каждый раз ожидала здесь увидеть свернувшуюся на диване, улыбающуюся старую Эдну — и оказались в «каморке», как ее называла Сара, где Тони с Питером смотрели телевизор.
— Привет, тетя Эмми, — сказал Питер мужским баском и поднялся с кушетки.
Тони, с банкой
— Да, знаете ли, — заговорил он. — Очень жаль Пуки.
После того как Питер выключил орущий во всю мощь телевизор, Сара дала им полный отчет со слов врача и закончила собственным, идущим вразрез с фактами прогнозом:
— Она выкарабкается, вот увидите.
— Мм… — сказал Тони.
Тони и Питер давно легли, Эрик и Тони-младший зашли пробубнить приветствия тетушке и слова сочувствия по поводу бабушки и тоже ушли спать, а сестры Граймз все разговаривали и выпивали. Начали они в каморке, а затем переместились в гостиную, где, по словам Сары, было прохладнее. Эмили уселась по-турецки на полу, откуда легче было дотянуться до бутылки на чайном столике, а Сара устроилась на диване.
— И я никогда не забуду Тенафлай, — говорила Сара. — Помнишь Тенафлай? Этот оштукатуренный домик с ванной на первом этаже?
— Конечно, помню.
— Мне было девять, а тебе, значит, около пяти. Первый городок, куда мы приехали после родительского развода. Короче, однажды папа приехал нас навестить, и, после того как тебя уложили в кровать, мы с ним пошли прогуляться. Зашли в аптеку и выпили там содовой с шоколадно-белым мороженым. А на обратном пути — я до сих пор помню эту загибающуюся улочку — он сказал: «Я хочу задать тебе один вопрос, малыш. Кого ты больше любишь, меня или маму?»
— О боже. Он так спросил? И что ты ему ответила?
— Я сказала… — Сара шмыгнула носом. — Я сказала, что должна подумать. Ах, я и без того знала… — у нее сорвался голос, но она сумела взять себя в руки, — я знала, что люблю его больше, гораздо больше, чем Пуки, но прямо сказать ему об этом было бы ужасно несправедливо по отношению к ней. Поэтому я обещала ему подумать до завтра. «Значит, если я тебе завтра позвоню, ты мне скажешь? — спросил он. — Честное слово?» И я дала ему честное слово. Весь вечер я избегала встречаться с Пуки взглядом и ночью плохо спала, но когда на следующий день он мне позвонил, я ему сказала: «Тебя, папа». Он чуть не заплакал. С ним, сама знаешь, это частенько случалось.
— Правда? Я никогда не видела его плачущим.
— Да, частенько. Он был человек эмоциональный. Короче, он мне говорит: «Это замечательно, моя радость», а я вздыхаю с облегчением, оттого что он не заплакал. А потом он мне говорит: «Послушай. Я должен тут устроить кой-какие дела, и после этого я заберу тебя. Не сейчас, но скоро, и тогда мы постоянно будем вместе».
— Господи, — подала голос Эмили. — И конечно, ничего он не устроил.
— Через какое-то время я просто перестала ждать, перестала думать об этом.
— И
— Пойми правильно, — сказала Сара. — Тебя он тоже любил. Он меня постоянно о тебе спрашивал, особенно когда ты стала постарше. Чем ты интересуешься, что ты хотела бы получить на день рождения — такие вещи. Просто вы так и не сблизились по-настоящему.
— Я знаю. — Сделав глоток, Эмили остро почувствовала, как с попаданием алкоголя в кровь разрастается ее меланхолия. У нее тоже нашлась история в запасе, пусть и не столь печальная. — Помнишь Ларчмонт?
— Конечно.
— Однажды папа приехал к нам на Рождество… — Она рассказала, как лежала в кровати, а внизу родители долго о чем-то говорили, и когда она позвала мать, та поднялась к ней и от нее попахивало джином. Пуки сказала ей, что они с отцом «решили по-новому взглянуть на вещи», и у нее, у Эмили, тут же вспыхнули радужные надежды, которые уже на следующий день растаяли.
— Да, — Сара покивала, — я помню эту ночь. Я тоже не спала и слышала, как ты ее вызвала.
— Правда?
— Я слышала, как Пуки поднялась наверх. Я тоже разволновалась и где-то через полчаса встала с кровати и спустилась на первый этаж.
— Серьезно?
— В гостиной было темновато, но я все же разглядела: они лежали на диване.
Эмили сглотнула:
— Ты хочешь сказать, что они… занимались любовью?
— Я же говорю, там было темновато, но он лежал сверху, и они… страстно обнимались. — Сара тут же поспешила прикрыть рот стаканом.
— Вот, значит, как.
Наступило молчание, которое прервала Эмили:
— Жаль, что ты мне об этом не рассказала еще тогда. А может, оно и к лучшему. Слушай, ты можешь мне объяснить, почему они развелись? Только не повторяй ее версию: она «задыхалась», она хотела свободы. Как героиня «Кукольного дома», с которой она себя всегда сравнивала.
— «Кукольный дом», точно. Отчасти так и было. А с другой стороны, через несколько лет после развода она решила к нему вернуться, но он сказал «нет».
— Ты уверена?
— Абсолютно.
— Но почему?
— Эмми, сама рассуди. Если бы ты была мужчиной, ты бы ее приняла?
Эмили подумала.
— Нет. Тогда зачем он вообще на ней женился?
— Он ее любил, в этом ты можешь не сомневаться. Однажды он мне сказал, что она была самой удивительной женщиной из всех, кого он когда-либо встречал.
— Ты шутишь.
— Ну, может, он не сказал «удивительная». «Она очаровывала» — вот как он выразился.
Эмили несколько секунд разглядывала свой напиток.
— И когда же у вас происходили все эти разговоры?
— Когда я носила скобки. Вообще-то мне не надо было ездить в город каждую неделю, дантисту я показывалась раз в месяц. Мы с папой придумали эти еженедельные визиты к врачу, чтобы проводить больше времени вдвоем. Пуки даже не догадывалась.
— Я тоже. — Даже сейчас, в тридцать шесть лет, Эмили ощутила укол ревности. — А кто такая эта Ирэн Хаммонд? — спросила она. — Я познакомилась с ней на похоронах отца.