Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
– Радость – это втулка, которой держится колесо.
– Прости, кади, но мне твои мысли кажутся безнравственными.
– Отлично. Ты иначе и сказать не можешь. И быть может, придет время, когда ты проклянешь меня, а если будет твоя власть, то и повесишь или посадишь в клетку возле ворот визиря, которому ты будешь первым другом. Все зависит от того, скоро ли придет новая война. И, однако, я прав. И ты – тоже прав. И если в Багдаде будут долго существовать такие люди, как ты и я, Багдад победит византийцев. И всегда, при всех горестях, я с удовольствием буду вспоминать твою
Он допил кружку и сказал:
– Зачем огорчаться незнанием? Учись, и знание придет. Византия для нас с тобой сейчас как то странное лицо, которое мы сопровождали сюда до Константинополя и которое не могли увидать, так как парчовый балдахин был слишком плотно закрыт для нас. Ни буря, ни жара, ни ветры не распахнули его, а между тем я знаю его.
– Откуда?
– Мне вспомнился рассказ какого-то перса об этом пророке Иссе. Не знаю, насколько достоверен рассказ, но мне приятно было его слышать. Шел пророк Исса среди цветущих полей. На пути его лежал разлагающийся труп пса. Ученики содрогнулись. Но пророк Исса сказал им: «Зачем содрогаетесь и отшатываетесь? Вглядитесь в зубы пса. Он скалил их, защищая своего друга, и теперь они остались прекрасными, как жемчуга, даже на этом гниющем трупе».
Махмуд сказал:
– Меня грызет тоска.
– Да, здесь мы с тобой сейчас как зерна, выпавшие из мешка. Быть может, нас склюют птицы, а быть может, мы и прорастем. Кто знает? – И он, улыбаясь, сказал: – Все-таки жалко, что ты так резко и быстро отшатываешься от любви, точно это падаль. Я бы мог познакомить тебя с одной прорицательницей, в области любви, разумеется. Но ты бежишь женщин, а это в твоем возрасте просто опасно. А почему бежишь?
– Я люблю, – внезапно для самого себя выговорил Махмуд.
Кади Ахмет даже покачнулся:
– Неужели я так много выпил?
– Я люблю, – повторил Махмуд.
– Почему же ты так долго не сознавался? Или ты любишь женщину чрезвычайно высокого положения? Дочь визиря, быть может? У него три дочери, и они красавицы. Которая из них? И где ты ее видел?
– Она не дочь визиря.
– Аллах! Тогда она дочь халифа?
– Она не дочь халифа.
– Но она умна?
– Да. Ее наущением составлена моя речь перед визирем.
– Ого! Кто же она? Я не слышал в Багдаде о таких умных женщинах. Быть может, иноземка?
– Да.
– Жена какого-нибудь проезжего князя? Торговца из Индии? Наемного витязя? Строителя дворцов? Морского пирата?
– Она рабыня.
– Чья?
– Моя бывшая рабыня, а теперь жена. Я жду от нее ребенка.
– Та, которую купила госпожа Бэкдыль?
– Да.
– Та, которая упала на рынке головой вниз? Та, владелец которой был судим мною?
– Да.
Кади крикнул хозяину кофейни:
– Еще кружку вина!
И, не дожидаясь кружки, он хлебнул из тыквенной своей бутылки, а затем сказал, весело блестя глазами:
– Махмуд! Ты женился на ней благодаря моей сообразительности и тому, что я понимаю толк в женщинах, даже когда они лежат у меня в присутствии, словно грязная ветошь. И верь моей проницательности, Махмуд. Ты будешь с нею счастлив, и доживешь до глубокой старости, и будешь обладать богатством
– Я не пью.
– За ее здоровье. Опусти губы в вино. Его губы сладки, как губы возлюбленной.
Махмуд прикоснулся губами к вину.
Кади Ахмет сказал:
– Я до сих пор не знаю, откуда она. Кажется, из Египта?
– Она из страны Русь.
– Вот как! Стало быть, она проезжала через Константинополь? Не училась ли она здесь?.
– Нет, она училась у себя, в стране Русь.
– Вот видишь! И заставила визиря выслушать тебя, и приготовила тебе речь. Значит, не только в одном Константинополе царит ум и наука? Есть где-то и еще? Есть наука и в Багдаде, Махмуд. Надо лишь ее увидеть. И ты увидишь. Жена поможет тебе. Так ты говоришь, она из страны Русь? А ведь в Константинополе есть торговцы со всей Европы. А значит, есть торговцы и из страны Русь? Найдем их! Узнаем о здоровье ее родных… о ее стране. Ого! Смеешься? Видишь, и в Константинополе можно найти радость! Я рад за тебя Махмуд, я очень рад за тебя. Любовь редка, береги ее. Выпьем? Пей, пей, теперь и аллах нам разрешает!..
Джелладин задумчиво чертил прутиком на песке ровные линии. Резкая светло-лиловая тень навеса оканчивалась как раз на его тонких желтых руках и, казалось, трепеща Закона, не осмеливалась двигаться дальше. Против него, прямо на горячем, словно плавящемся от солнца песке, сидел византийский чиновник в высоком войлочном черном колпаке, под которым лицо его казалось зеленым, похожим на неспелую дыню.
Византиец и Джелладин молчали, и видно было, что молчание доставляет им удовольствие, и византиец с таким умилением глядел на ровные линии, проводимые Джелладином, словно чувствовал сквозь них какую-то дивную мелодию, над которой можно рыдать.
– Мир вам, – сказал Джелладин, не поднимая головы.
– Мир и тебе, – ответил кади, понимая, что между Джелладином и византийским чиновником произошло что-то важное.
Чиновник поднялся и, важно пожелав посланцам халифа спокойной ночи, ушел.
Джелладин, сровняв прутиком линии на песке, сказал:
– Корыстолюбивы. Все продажно. Много золота – много наемников. Привези ты больше золота, наймешь их вместе с их наемниками.
– Да, да! – подхватил кади. – Город большой, но мелочной. Ты уговаривался с чиновником о приеме нас императором?
– Нет, о другом, – неопределенно ответил Джелладин. – Он дорожится.
– Что – деньги? – молодцевато воскликнул кади. – Они хрупки, как трава осенью.
– Деньги принадлежат Закону.
– Да, да! Но я не люблю борьбу деньгами. Легко поскользнуться, как на мокрой апельсинной корке. – И кади продолжал: – Есть три вида борьбы. Или Исав, боровшийся с богом, или Прометей – с Зевсом. Второй вид – борьба с наводнением или с саранчой, когда полезно призывать доброго духа Шерлаха. К этому же виду борьбы относится борьба на поле брани. И отчасти борьба деньгами. И, наконец, третий вид – борьба для забавы, из которой я больше всего предпочитаю борьбу на поясах. Видел ли ты эту борьбу, Джелладин?