Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
В тот день, когда они покидали Константинополь, император Константин в своем загородном серо-зеленом, цвета морской волны дворце, составив текст письма к багдадскому халифу, передавал особые пожелания, которые посол Византии, сенатор Аполлос, должен был высказать халифу после аудиенции. Император был гневен. Впереди византийских пленников, которых нужно было потребовать у багдадцев, приходилось называть имя киевской княжны Даждьи, попавшей в Багдад благодаря оплошности доместика схол Иоанна Каркуаса. Так требует князь Игорь! Откуда он знает, что Даждья в Багдаде? И почему доместик, схол
– И откуда русские могли узнать, что Даждья в Багдаде? – повторил ежой сердитый вопрос император.
Никто не мог ответить ему.
Разве только Махмуд.
Но не к Махмуду был обращен гневный вопрос императора. Император гневался на русских, гневался на Багдад и опять на русских, с которыми ему пришлось подписать вечный мир – «дондеже солнце сияет, и весь мир стоит, – в нынешние веки и в будущие». Он страшился этих врагов, одному из которых он должен был платить теперь дань, которую платил некогда князю Олегу. И он не знал, как их облукавить, и как задарить, и как устрашить!
Махмуд далеко разглядел Даждью. Она опять стояла на крыше его дома! И он громко рассмеялся. Он скакал один, конвой был распущен, и он жалел, что не мог поделиться своей радостью ни с конвоем, ни с кади, который утверждал, что уже близко полнолуние и ему пора домой. Она скользнула рукой по лицу, словно все еще не веря, что видит и его самого, и его вороного коня… Какое милое движение и как он хорошо помнит его! И он опять рассмеялся.
Было утро.
И утро было на его душе.
Стройная и массивная, – уже мать, с тонкими и длинными волосами цвета спелой соломы, будто наполненными солнцем, со свежим и нежным лицом, которое освещалось плавным светом синих глаз под ровными и словно лощеными бровями, Даждья легко пробежала через весь дом босая. – и, подбежав к нему, – он еще не успел спрыгнуть с коня, – схватила его шею руками. Воображение всегда представляло ему ее красавицей, но оно слабо показывало ее, как слабо показывает свет свечи окружающие предметы. Это было – солнце!
И он смутился, ошеломленный этой красотой, распространяющей вокруг себя такую благосклонность, такую ласку! Мать Бэкдыль и его брат выбежали и смотрели то на него, то на нее, безмолвно повторяя: «А, она расцвела! Ты доволен?»
– Я доволен! – сказал он. – Где же мой ребенок?
– Дочка, – ответила госпожа Бэкдыль. – Но хорошая дочка. Будут внучата – воины. Будет много внучат!
Госпожа Бэкдыль по-прежнему была полна тайными мыслями. Да, когда-нибудь две рабыни будут стоять позади, ожидая приказания матери Бэкдыль и старшей жены Даждьи. Правда, Махмуд и Даждья, по ее словам, собираются уехать погостить в какую-то далекую, холодную страну Русь. Ну что ж! Их будет сопровождать, будем надеяться, не скудный эскорт, а пристойное для важного лица украшение из трех закутанных в покрывала
– Будет много внучат, – повторила мать Бэкдыль, идя впереди сына.
Он глядел в колыбельку. Они были одни. Мать и брат ушли готовить завтрак. Ребенок спал, сжав розовые губы. Махмуд наклонился и поцеловал дочку прямо в губы. Даждья прошептала:
– Тише, разбудишь! У нее такой чуткий сон.
И она обняла его опять, прошептав:
– Ты хотел сына?
– Я доволен и дочерью.
– Но все же ты хотел сына.
– Надеюсь, будет и сын, – сказал он, тихо смеясь.
– Не сын, а ты прибьешь щит к Золотым Воротам. Ты видел Ворота?
– У византийцев много ворот, – сказал он. – Они их любят строить. Золотые Ворота не крупнее других.
– Но на них был щит Олега.
– Да, был щит.
Она чувствовала в голосе его усталость.
– Что случилось?
Он рассказал ей о Джелладине, о своей ссоре с ним и о ссорах, которые повторялись часто во время дороги. Старик окончательно возненавидел его.
– Пустяки, – сказала она. – Ты ведь не собираешься быть придворным или законоведом? Ты – поэт. Ты – воин. А он?
И она начала выспрашивать о Константинополе:
– Видел ли ты князя Игоря?.
– Он не был в Константинополе.
– А его послы?
– Я их видал издали. – И он рассказал о своей незаконченной борьбе с русским богатырем, рассказал и о седоусом старике.
– Знаю, знаю, Славко. Он очень сильный. Пожалуй, тебе б… – Она взглянула в его глаза, прочла там недовольство и быстро сказала – Нет, ты победил бы его! Но скажи мне, почему они не прибили щит к Воротам?
– Я не знаю.
Она воскликнула:
– Византийцы опять обманули русских! Щит, а не дань! Щит!.. О Перун! Опять ты обманут хитрым византийским богом. А ты еще… – обратилась она к нему, сверкая глазами, – …ты еще вез к ним святыню! Ты должен был ночью подкрасться к ней и изрубить ее. Пророк запрещает вам покровительствовать идолам, а ты покровительствовал.
И, впав в отчаяние, она наговорила много дерзких слов самой себе. Она была виновата в том, что эдесская святыня благополучно прибыла в Константинополь! А она так долго ждала мести. Ее мысли казались ей пророческими. Она видела поверженную Византию, окруженную с одной стороны войсками халифа, с другой – Русью. И в мечтах ее Византия виделась как упавшее дерево. Она лежит, уставив в небо растопыренные ветви своих башен, рвов, укреплений, которыми теперь ни поддержать дерево империи в равновесии, ни охранить.
– И ничего этого нет!
Византия стоит по-прежнему, растопырив мощные ветви своих укреплений, замков, рвов и башен, стоит, тихо посмеиваясь, как человек, делающий свое дело. Не поехать Даждье в свою страну с возлюбленным! Нужно забыть белые, песчаные берега Днепра, теплые ивы, тесно прижавшиеся друг к другу. Хороши, здесь деревья в садах Багдада, но они стоят каждое отдельно, и нет здесь густых сплошных лесов, как у нас!..
Месть, месть, месть! Упорно и настойчиво держала она мечту о мести, воспитывала, лелеяла в себе. Месть просачивалась сквозь нее всю.