Пастернак в жизни
Шрифт:
После сталинского звонка через несколько часов вся Москва знала о разговоре Пастернака со Сталиным. В Союзе писателей все перевернулось. До этого, когда мы приходили в ресторан обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто – одевались сами. Когда же мы появились там после разговора, швейцар распахнул перед нами двери и побежал нас раздевать. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, рассыпались в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз писателей. Эта перемена по отношению к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила [205] .
205
Воспоминания
Сегодня обедал у Пастернака. Его рассказ о «разговоре». Реплики собеседника: Вы как-то неожиданно говорите. – Что же вы отмежевываетесь от товарища. – Если бы я был поэтом и товарищ попал бы в беду, я бы на стену полез. Пастернак защищался: А почему вы человек необщественный? – Да помилуйте, работать надо. Времени не хватает. – Да, работа – самое главное.
Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин <…> звонил Пастернаку [все связанное с этим звонком требует особого рассмотрения. Об этом пишут обе вдовы – и Надя, и Зина, и существует бесконечный фольклор. Какая-то Триолешка [206] даже осмелилась написать (конечно, в Пастернаковские дни [207] ), что Борис погубил Осипа. Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку]. Остальное слишком известно.
206
Эльза Триоле, родная сестра Лили Брик.
207
В дни нобелевской травли Пастернака.
<…>
Надя никогда не ходила к Бор. Леон. и ни о чем его не молила, как пишет Роберт Пейн [еще более поразительными сведениями о М. обладает Р. Пейн в книге о Пастернаке: там чудовищно описана внешность М. и история с телефонным звонком Сталина. Все это припахивает информацией Зинаиды Николаевны Пастернак, которая люто ненавидела Мандельштамов и считала, что они компрометируют ее «лояльного мужа»].
Здесь вчера закончился международный шахматный турнир (он происходил в Музее рядом), на который приехали Ласкер, Капабланка, Флор и другие. Застал однажды Женю за шахматной доской с вырезками из газет: он повторял сыгранные состязающимися партии. П. Яшвили ходил на турнир, с пропуском к самым столикам. В выходной день я повел Женю к нему и Табидзе в «Метрополь», и его у них оставил. Этот день был для него настоящим праздником. Он у них пообедал в номере со всеми ресторанными тонкостями. Потом Паоло повез его на турнир, и мальчик попал за барьер, к самым корифеям. Паоло спускался с ним в кафе, устроенное при музее на время шахматной недели, они там распивали чаи и нарзаны, а потом в книжку по шахматам, которую ему купил П<аоло>, Женя получил самоличные автографы от главных участников турнира. Они вечером вызвали меня по телефону из музея, Паоло вернулся на турнир, а я пошел проводить Женёчка домой. У него под мышкой и в карманах было столько предметов, что он не знал, как ими ловчей распорядиться: апельсины, книжка по шахматам, фотографии знаменитостей с надписями. И, вприпрыжку поспешая за мной, все жевал что-то, вынимая в кулачке из кармана пальтишка. Оказалось, это остаток булочки, начатой в кафе и потом припрятанной. Славный мальчик.
В те дни Москва объявила себя шахматной столицей мира. В марте 1935 года в Москве проходил международный шахматный турнир. Съехались Ласкер, Капабланка, Флор и наши восходящие звезды – такие, как Ботвинник. Папочка, увидев как-то меня за повторением сыгранных партий, попросил Тициана и Паоло Яшвили, собиравшихся в Музей изящных искусств, где проходил турнир, взять меня с собой. Поэтому стоило мне обмолвиться о турнире, как мы с Паоло оказались там. Яшвили стал собирать мне автографы участников на форзаце купленной тут же шахматной книжки. Ботвинник и Флор надписали дополнительно каждый свою фотографию. Кто-то из мастеров помоложе – знакомый Паоло – рассказывал о шахматистах, условиях игры и ходе партий. Темнело, – мы вышли – кажется, шел снежок. Паоло звонил маме, чтобы
В борьбе за литературу. 1934–1936
Первый съезд советских писателей, 1934
В повестке дня предстоящего съезда советских писателей [208] указан Ваш доклад о советской поэзии, и это дает мне смелость адресовать мои вопросы непосредственно к Вам.
Вопросы эти следующие: наиболее трудно уяснить в настоящее время, среди многочисленных представителей современной поэзии, место и значение одного из талантливейших мастеров – Бориса Пастернака. Лирики, равной по силе, выразительности, новизне звучания и какой-то необъяснимой, противоречивой, скорей угадываемой, чем сознаваемой громадной связи с самыми глубокими сторонами социалистического, то есть завтрашнего искусства, нет в современной поэзии. <…> Нужно ли доказывать Вам, что поэт, приведенный всем своим существом, на высоком горном перевале своего пути к восклицанию: «Ты рядом, даль социализма» – действительно великий поэт? Восклицание Пастернака стоит много больше, чем иные диссертации, начинающиеся и кончающиеся осаннами новому миру. Лирическая правдивость его такова, что каждый «неверный звук», исторгнутый им, – мстит ему, как сто тысяч демонов мстить не умеют… Такова его биография, и такова его поэзия <…>.
208
Подготовка к Первому съезду писателей шла летом 1934 г.
Пастернак говорил, что раньше у него были большие надежды на съезд – он надеялся услышать на съезде писателей совсем не то, чему посвятили свои выступления ораторы. Пастернак ждал речей большого философского содержания, верил, что съезд превратится в собрание русских мыслителей. Речь Максима Горького показалась ему одинокой на съезде. То, что Пастернак считал важнейшим для судеб русской литературы, на съезде не обсуждалось. Пастернак был разочарован:
– Я убийственно удручен, – повторил он несколько раз. – Вы понимаете, просто убийственно.
Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле. Это поэт-песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он, безусловно, приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума битв, от страстей борьбы. Со старым миром он идейно порвал (или, вернее, надорвал связь с ним) еще во время империалистической войны. Кровавая каша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он «откололся», ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких, хрупких трепетаний раненой и легко ранимой души. <…> Счастье Пастернака в том, что он далеко не последователен. Вслед за посланием к Брюсову он помещает великолепный панегирик, посвященный памяти Ларисы Рейснер; он воспевает «безумный» 1905 год в целой серии стихотворений; он пишет своего «Лейтенанта Шмидта», «9 января» – и все это в полноценных строфах настоящей поэзии. Он дал очень выпуклый образ Ленина. И тем не менее даже в его революционных стихах, революционных по своему идейному смыслу, можно найти ряд подходов в этому смыслу через ассоциации, совершенно неожиданные и часто узко индивидуальные. Пастернак оригинален. В этом и его сила, и его слабость одновременно. В этом его сила, потому что он бесконечно далек от шаблона, трафаретности, рифмованной прозы. В этом его слабость, потому что эта оригинальность переходит у него в эгоцентризм, когда его образы перестают быть понятными, когда трепет его задыхающегося ритма и изгибы тончайшей словесной инструментовки превращаются, за известной гранью, в перепады непонятных образосочетаний – настолько они субъективны и интимно тонки. <…> Таков Борис Пастернак, один из замечательнейших мастеров стиха в наше время, не только нанизавший на нити своего творчества целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности революционных вещей.