Пасторша
Шрифт:
— Нанна и Лиллен в поселке, — крикнула я, — я буду наверху. Заходи, если хочешь.
Я постояла немного и подождала ответа, но его не последовало.
Я прошла мимо кухни Нанны. Все было прибрано, но выглядело пусто, как будто здесь и не жил никто. Я остановилась на пороге — большая кухня в пасторском доме, со шкафами из сосны и длинным столом у окна. Скамейки и стол пусты. С улицы проникал слабый свет, солнце скрылось, наверное, набежали облака, здесь все так быстро меняется.
Как на застекленной веранде тогда, год тому назад. Там было пыльно и неубрано, но свет был такой же матовый. Я стояла на застекленной веранде и слышала, как дочка Кристианы ходит по комнате. Свет проникал
Нанна не любила заниматься мелочами. Готовить она тоже не любила. Зато я любила, и поэтому часто готовила на большой кухне, и мы ели вместе. Однако это не вошло в систему, и я каждый раз осторожно спрашивала, не приготовить ли обед. Я стучала в ее кабинет в церкви, ждала, пока она откроет дверь, и спрашивала. И чаще всего она говорила: «Да, спасибо, это очень здорово», улыбалась, откидывалась назад, вытягивала свои короткие сильные руки и складывала их на затылке, прежде чем снова взяться за работу.
Но иногда она отвечала, что не надо, и тогда я говорила: в следующий раз. Я была ей благодарна за то, что она не объясняла, почему не надо. Ни вопрос, ни ответ не были нужны.
Я стояла на пороге и смотрела на кухню. В голове мелькали картинки — вот Лиллен входит в дом, вся в снегу после катания на санках в свете фонаря на дороге, а я приготовила на обед рыбу с овощами в котелке, а она ее терпеть не может., Она затопала ногами, так что с нее ссыпалась кучка снега, и закричала, что ненавидит рыбу. Начала плакать от злости, кричать, что мы ведь знали, что она не любит рыбу. И почему на обед никогда не дают то, что она любит? Она брыкалась, задевая Нанну, которая помогала ей снять комбинезон и сапоги. Мы сели за стол, прочитали молитву, и я разложила рыбу по тарелкам. Майя рассказывала что-то, и Лиллен все съела, она брала ложкой большие куски рыбы, а когда на тарелке остались только овощи, протянула ее вперед и сказала: «Хочу еще рыбы». И я положила ей еще, она взяла свою тарелку, посмотрела на нее и на меня и сказала, что очень вкусно. И как я не догадалась, что рыба в котелке — это так вкусно. Мы засмеялись, а довольная Лиллен не спрашивала, почему мы смеемся, а только ела рыбу.
Я вспомнила о вечерах, проведенных наедине с Лиллен, когда я варила какао, пекла булки и читала ей книги. Она любила слушать про Давида и Голиафа, Иакова и Исава, про небесную лестницу. Ей нравилось, что он положил голову на камень и что там была лестница, которая вела до самого неба. Как в сказке про стебли фасоли, говорила она, и мы читали эту сказку и другие сказки.
Она говорила мало и редко что-то рассказывала. Я могла спросить ее, с кем она играла в детском саду или что она думает об историях, которые мы читали, и тогда она коротко отвечала. И чаще всего говорила, что ничего не думает.
Однажды вечером, когда мы были вдвоем и ей было пора ложиться спать, я стала задергивать гардины, она попросила меня этого не делать.
— Тогда папа меня не увидит, — сказала она.
— Ты думаешь, что он стоит на улице и смотрит на тебя? — спросила я.
Она посмотрела на меня и не ответила.
— Я устала, — сказала она, натянула одеяло и повернулась к стене.
Я сидела и держала ее за руку, пока она не заснула. Она приклеила новый рисунок к изголовью кровати. При слабом свете я видела две прямые вертикальные черты и несколько поперечных. Я смотрела на рисунок и не сразу поняла, что это лестница. Зеленая лестница. Черточки были доведены до края бумаги, как будто она хотела показать, что они идут дальше, что лестница продолжается, что на рисунке изображена только середина лестницы, которая идет дальше, вверх и вниз.
Я повернулась и вышла из комнаты, затворила дверь в квартиру Нанны, поднялась наверх и пошла к себе. Снизу из комнаты Майи все гремела музыка. Я было забыла про нее на минуту, но теперь слышала только ее и не могла ни на чем сосредоточиться.
За окном торчали голые ветви деревьев, за ними был виден фьорд, снова прояснилось, и светило солнце, отражаясь в воде. Я подошла к письменному столу, села и посмотрела в окно. Вон там — фьорд, а здесь — я. Я здесь, и наступила весна. Я снова попыталась сосредоточиться. Но мысли куда-то ускользали.
Весна в маленьком городке на юге Германии. Через город протекала река. Она была серо-зеленого цвета и текла тихо и плавно под свешивающимися ветвями деревьев. Небольшой плоский островок, по которому можно было гулять, со скамейками вдоль дорожек, в тени. Все там было так тихо. Осень стояла теплая. Город с фахверковыми средневековыми домиками расположился вверху по склону. На самой вершине находился старый замок, или дворец, как его называли, в котором разместился теологический факультет. Из аудитории были видны зеленые холмы около Эстерберга и Ванне. Дымились высокие трубы предприятий, расположенных в промышленной зоне по другую сторону склона. Их, однако, не было видно ни из дворца, ни из моей комнаты, находившейся на другой горке. Изгибы, низины и ложбинки скрывали и защищали город, так что он как бы прятался у излучины реки.
Дорога домой шла через старинный заросший ботанический сад, мимо больницы, через перекресток, а затем вверх по крутой горке. Hohe Steige [7] . Наверху еще один поворот, вокруг Шиллерштрассе, затем опять налево, на Лессингвег. Достаю ключ, прохожу через темный сад, захожу в дом, поднимаюсь на второй этаж и вхожу в комнату. Подхожу к окну и гляжу на улицу. Передо мной сад с высокими зелеными деревьями, за которыми ничего не видно. Но потом листья опали, и зимой открылся красивый вид. Именно тогда я встретила Кристиану, в феврале.
7
Крутой подъем (нем.).
А год тому назад, в конце марта, я стояла у окна в своей комнате. Я была точно такая же: то же тело, те же глаза. И Майя со своей музыкой тогда еще не сделала пирсинг. А та девушка там, на камнях, должно быть, оканчивала тогда училище и готовилась получить диплом сварщика. Ленсман обмолвился о том, что она недавно закончила учиться. В конце марта прошлого года она вставала по утрам, сидела на кухне и завтракала, одевалась и выходила из дому. Она тогда еще, наверно, жила с родителями. Надо будет позвонить им.
«В глубине души я был рад тому, что эти злые силы вырвались наружу. Это намного лучше, чем если бы они оставались необнаруженными и таились во мраке».
Так думал пастор, еще задолго до бунта.
Вот так всегда, мы думаем, что достигли ясности, а на самом деле далеки от этого.
Я посмотрела на свои разложенные по столу бумаги. Когда же на самом деле начался этот бунт? Ведь не утром же 8 ноября. Должно быть, он зародился раньше, намного раньше. Наверно, еще в XIV веке, во времена первых норвежских поселений, ранней колонизации. Передо мной была стопка старых коротких сообщений с провалами и сдвигами во времени. Если разложить их по порядку, получится примерно такое описание событий.