Пасторша
Шрифт:
Я сидела, положив руку на черную телефонную трубку. Телефон в церкви был старый, с циферблатом, и он даже начал мне нравиться — пока я набирала номер, я думала, что скажу, и готовилась к разговору. Но иногда я не могла дождаться, хотела быстрее соединиться и не успевала ничего почувствовать до начала разговора.
Я поговорила с матерью девушки, и она сказала, что сейчас дома и я могу прийти.
Я сидела, положив руку на телефонную трубку, и думала о Майе, о том, что я вот так взяла и ушла.
«Однако
Так понял саамов епископ, и он написал об этом пастору после того, как побывал в тюрьме и побеседовал с теми, кто отбывал наказание за участие в беспорядках. Создавалось впечатление, что епископ легче нашел общий язык с саамами и что только беседы с пастором превращались в острое противостояние. Все то подвижное в языке, как оно могло застывать и делаться твердым, как стена? Что в нас является решающим? И что я такое? Между какими стенами я заперта? Чего я не вижу?
Казалось, что я дошла до края. Оставалось только раскрыть слова и найти в них содержание. Вот чего я хотела. Но получится ли это? Я подошла к границе, которая была открыта, — она тянулась на много миль, была бесконечна. Совсем без краев и переходов. Она просто скользила дальше и исчезала. Да, я подошла к границе, но не могла ни за что ухватиться, все просто исчезало, слова растворялись, а то, что я делала, оказывалось не тем, что я хотела сделать.
Есть и другая граница, похожая на решетчатую изгородь, бесконечную высокую стену из стальной проволоки. Я не могу через нее перелезть и не могу обойти кругом. Хватаюсь руками за холодную стальную проволоку и прижимаюсь к ней лицом, так что на коже отпечатываются клеточки.
Я не могу сдвинуться с места. Ничего не понимаю. Этого нельзя понять. Не знаю, что делать. Предай себя Ему, говорит мой внутренний голос, Он всегда знает ответ. Но поговори со мной, скажи как. Только скажи как, и я предамся Ему. Я не справляюсь. Я остановилась у двери кабинета, потушила свет, обернулась и посмотрела в комнату. На подоконнике перед письменным столом стояла скульптура. Детеныш тюленя — одна голова, не тюлень, а просто камень.
Я держала палец на звонке, чтобы нажать еще раз. Я звонила уже несколько раз, но никто не открывал. Изнутри доносились звуки, видимо, кто-то был дома, но не слышал.
Я открыла наружную дверь, вошла в тамбур и постучала в следующую дверь, услышала, как кто-то произнес что-то по-саамски. Это был голос матери. Я открыла внутреннюю дверь и поздоровалась.
На полу в коридоре лежала куча одежды, было тепло и пахло смесью табачного дыма, жареной рыбы и еще чего-то, шоколада. Откуда-то доносился звук телевизора.
Я еще раз крикнула «Здравствуйте!».
Мать вышла в коридор из комнаты.
— Заходите, пожалуйста, — сказала она.
Я сняла сапоги и положила на них куртку. Она пошла на кухню, я последовала за ней. Она вынула из буфета чашки и поставила на стол. Затем налила кофе из котелка, стоящего на плите. На столе стояли еще две чашки с остатками кофе, видимо, здесь кто-то только что сидел и пил кофе. На скамейке, на подставке, стояла сковородка с шоколадным пирогом, в духовке тоже что-то пеклось.
Она указала рукой на стул у окна, я села. Потом она отрезала кусок пирога, положила на блюдце и поставила передо мной.
В окно был виден участок земли от дома до воды, покрытый зеленой травой, кучка овец, изгородь, камни и водоросли на полосе отлива и почти черная вода.
Дом стоял на холме, у одного из поворотов на дороге между шоссе и фьордом. Деревьев кругом не было, и дом не был покрашен и посерел. На дворе стояла рама для качелей — я видела ее, когда подходила, — но качелей не было. Кухня находилась по другую сторону дома. Оттуда открывался вид на маленькую церковь на краю мыса.
— Ну, как вы? — спросила я.
Ее руки лежали на столе, по обе стороны чашки. Они были маленькие, пухлые и круглые, но казались сильными.
Она тихо сидела и смотрела в окно, я слышала ее дыхание, видела, как подымается и опускается грудь, время от времени доносился смех из телевизора, видимо, из соседней комнаты.
— Юн-Эгиль взял собаку и поехал в горы, — сказала она и посмотрела на меня.
— Юн-Эгиль — это твой муж? — спросила я.
Она кивнула.
— Так что ты сейчас одна, — сказала я.
Она снова посмотрела в окно. Я следила за ее взглядом, она смотрела на овец, почти совсем белых на фоне земли. Была видна церквушка на мысе, тоже белая, казавшаяся игрушечной и поставленной на темную подставку.
Из телевизора донеслись другие звуки, более резкие. Очевидно, сериал закончился, и наступила пауза, громко зазвучал текст рекламы. Я сидела и смотрела на стол, на темные царапины в столешнице.
Взяла кусочек пирога. Он был теплый.
— Кто-нибудь может побыть с тобой сегодня вечером и в ближайшие дни?
Я взглянула на нее. Ее короткие коричневые волосы торчали во все стороны. Видимо, она не печется о своей прическе, а только стрижет волосы, моет и расчесывает.
— У нас есть землянка в горах. Юн-Эгиль с собакой отправились туда.
— Да, — сказала я.
Я слышала тиканье кухонного будильника, он стоял на маленькой полке над плитой, оставалось чуть больше десяти минут.
— Это была ее собака, — сказала мать. — И вот они поехали в землянку.
— Да, — сказала я.
— Эту собаку купили для нее, — сказала мама.