Пасынки фортуны
Шрифт:
— Мальчата его тряхнули. На папиросы. Им больше — без надобности, руку набивали. Ну, меня вызвали. Ругать начали, как не доглядел, старый хрыч? А я хуже тебя вылепил, сорвалось. Возьми и скажи напрямки, мол, кому он надо? Нынче жрать нечего люду, подтирка — без надобности. Вот и не обращал вниманья на тот киоск. Меня чуть с говном не смешали за дурной язык. И как политического в тюрьму увезли. Чтоб наперед мозгов свой язык не высовывал, — горько выдохнул
сторож и продолжил: — Две зимы моей башкой гвозди и полу заколачивали. Озверелый там народ. Ироды окаянные! Ладно, тело, душу
— Только сегодня оттуда.
— Сынок ты мой! Горемыка! Ну да чего же мы тут? Зачем здесь держу тебя? Небось, ждут дома?
— Нет у меня никого. Идти некуда, — признался Огрызок.
— Тогда иди ко мне. Вместях коротать будем. Вдвух оно и сиротство одолеть легче. Пошли, — позвал за собой.
Огрызок огляделся, войдя в убогий дом старика. Железная кровать укрыта фланелевым потрепанным одеялом; старый самодельный стол, сбитый из досок, чурбак вместо стула. Покосившаяся в углу печурка раззявила кривой рот. Лавка с ведрами воды. Нигде ни одной соринки. Недаром у порога стоял обшарпанный веник. Над столом, обрамленный чистым вышитым полотенцем, смотрел на Кузьму Христос.
Огрызок невольно перекрестился. И заговорил шепотом:
— А дети у вас верующие?
— Да что ты, сынок? Сплошь анчихристы. Даже внуков окрестить не дозволили. И те свихнутые растут. Брешут, что не от меня и отцов, а обезьяны их на свет произвели! И Бога не признают. А обезьяна, ты только глянь, — сущий черт! Где ж тут добру взяться, коль ее за место меня в сродственники признали? — качал старик головой сокрушенно.
Огрызок, невесело усмехнувшись, сказал:
— Мне б такое думать не грех. В детдоме жил. Без родственников. Может, они и вправду хуже обезьян. А уж вашим — стыдно…
— Да что ты, милок? Кой нынче стыд? Об нем запамятовали…
Сторож возился у печки. Гремел чайником, сковородками. Вскоре в топке затрещали, загорелись дрова. Старик готовил ужин.
Когда в доме стало тепло, они, поев, неспешно закурили.
— Ты давай, ложись. Вздремни после тюрьмы, дух переведи. А я — на пост пойду, — предложил сторож.
Кузьма, обрадованный предложением деда, вскоре уснул. Ему снилась Сайка. Она висла на шее, просила прощения у Кузьмы, божилась, что скучала и помнила всегда.
Огрызок, довольный, тискал ее, податливую, но не ласкал, как всегда. Обида даже во сне не прошла и давала знать о себе.
— Прости меня! — тянулась Сайка к Кузьме влажным ртом.
Но Огрызок отворачивался. А проснувшись, решил все же навестить притон.
— Ты уходишь? — спросил его сторож.
— Ненадолго, — ответил Кузьма. И, нырнув в сумерки, пошел знакомыми улицами.
Он не стал колотиться в дверь, чтоб не встречаться с бандершей. Огрызок подошел к окну Сайки, чтобы узнать, на месте ли она? Свободна ли? Или застрял у нее какой-нибудь клиент?
Кузьма подошел к занавешенному окну. Сайка не скучала. У нее собралась веселая компания.
Огрызок хотел уйти. Но вот один голос показался ему очень знакомым. Кузьма прильнул вплотную к стеклу. И через тюль увидел лицо охранника, зверски избивавшего его в тюрьме. Двое других в обнимку с Выдрой и Ступой сидели на кровати.
Кузьма вцепился в подоконник и чуть не взвыл от досады. Его мучители, кровопийцы нашли здесь для себя приют и кайфовали, бухали со шмарами. У Огрызка в глазах потемнело. Он недолго раздумывал. Быстро взобрался на чердак притона, где баруха всегда имела про запас крепкое хмельное для фартовых. Отыскал ящики. Нашел спирт. Облил им чердак, подпалил его. И, быстро спустившись вниз, подпер снаружи дверь притона. Облил углы дома, подпалил со всех сторон. И, отскочив, наблюдал неподалеку за набиравшим силу огнем.
Через пяток минут пожар охватил весь дом. Он пожирал крышу, стены дома, где пьяные обитатели даже не подозревали о случившемся. Но вот в окнах погас свет. Звенькнув, вылетело разбитое стекло. Кто-то заорал пронзительным голосом, захлебываясь дымом, огнем, страхом.
Все боятся смерти. Кузьма наслаждался, слушая крики протрезвевших шмар и их хахалей.
Вот кто-то выскочил в окно, насмелившись. Одежда и волосы взялись ярким пламенем. Человек визжал, катался по земле. На него из окна еще кто-то вывалился.
Огрызок подскочил. Он вмиг узнал охранника. Тот глазам не поверил. Но не успел и рот открыть от удара дикой силы — в пах. Как недавно сам бил Кузьму. Огрызок и сам не знал, откуда у него взялись силы. Сорвав охранника с земли, зашвырнул его, воющего, в окно, в огонь. Второго головой о стену дома долбанул так, что у него что-то в черепе хрустнуло. И, прихватив за горло для надежности, тоже бросил в окно. Оттуда лишь крики о помощи раздавались. Выскочить не насмеливались. Но вот в окне показалась Сайка. Огонь уже прорвался в ее комнату. И шмара, заломив руки от отчаяния, молила о помощи.
Сайка задыхалась от жары и дыма. Другие уже потеряли сознание или ползали по полу средь бутылок, ища и не находя выход.
— Сдохни, сука! — крикнул ей Огрызок и пошел прочь от притона, уверенный, что дело сделано чисто и вскоре от притона не останется и воспоминаний.
Кузьма еще не успел шмыгнуть в проулок, как из темноты с воем выскочила пожарная машина и, ослепив светом фар, свернула к притону.
Огрызок остановился, глядя вслед. Он не услышал шороха милицейской машины, подъехавшей почти вплотную. Не услышал стука дверцы, приближающихся шагов.
Он взвыл от внезапной резкой боли. Кто-то, воспользовавшись темнотой, остался неувиденным. И закрутив руки Кузьме за спину, подвел к машине, сунул в нее головой, поддав пинка. Сказал грубое, циничное:
— Накрыли поджигателя блядей! Видно, его хрен нм не по кайфу был! Вот и подпалил. Кроме него, некому их перья поджечь. Сейчас мы из него выбьем, зачем он блядей поджарил? — смеялся милиционер.
Огрызок только теперь понял, что ему успели нацепить наручники, что попался он на деле. И выкрутиться будет нелегко. Хотя… Всегда придумать можно «липу», правду фартовые говорят лишь на том свете.