Пасынки фортуны
Шрифт:
Об Иване уже через неделю забыли в поселке. Едва перестала искать его милиция, никто о нем не вспоминал.
Вернувшаяся через неделю из Магадана Ленка молча выслушала известие о смерти Самойлова. Она не плакала, не сожалела, не навестила могилу. Она не обронила ни слова. Изменившаяся до неузнаваемости девчонка потеряла былую беззаботность. Она стала молчаливой, постоянно боялась темноты и одиночества. Отработав две недели, уехала из Сеймчана навсегда, не оставив адреса подружкам. И до самого отъезда ходила, опустив голову, не замечая никого.
Никто
О деле, возбужденном против Катерины, коротко напомнил следователь, приехавший в Сеймчан ознакомить пекариху с постановлением о прекращении против нее уголовного преследования.
Катерина вздохнула, когда за следователем закрылась дверь. И, уронив невольную слезу, подумала, что уж теперь ей не станут мешать, дадут выйти на волю без волнений и помех. Что никто уже не потревожит ее семью, хлебнувшую горя через край.
Поселковые и впрямь перестали задевать Катерину и смеяться над ней. В Сеймчане теперь было не до них. Жители видели, как встревожена милиция. Днем и ночью охраняя поселок, она не сводила глаз с окрестностей, следила за каждой машиной, случайно затормозившей у поселка. К ней тут же подбегали милиционеры, осматривали, обыскивали, расспрашивали водителя, не просились к нему в кузов попутчиками сбежавшие уголовники. Но ни их след, ни самих беглецов, не удавалось взять.
Поселковые к предупреждениям милиции относились всерьез лишь первые две недели. А потом устали бояться. И понемногу избавлялись от страха. Огрызок, как и Чубчик, не придавал значения услышанному. Помнил свое. И смеялся молча, видя усилия милиции:
«С крыши съехали! Кой козел попрет в поселок, почуяв лягавый дух? Кенты его за версту чуют…»
И верно, никто не нарушал покой поселка, не взорвал ночную тишину испуганный, душераздирающий крик. Кузьма теперь полюбил сидеть вечером после работы на крыльце дома, помечтать о предстоящем отъезде. Он уже не за горами…
Огрызок улыбался наступающим белым ночам. Он знал: уехав, не увидит больше утра и в два, и в три часа ночи, когда видно не только всякий камушек, спичку под ногами, а даже газету читать можно. Было бы желание…
Катерина теперь вся в заботах об отъезде. Себе платья, кофты, юбки шьет. Кузьме целый чемодан рубах и трусов нашила. Портки всякие накупила. Чтоб не знал он с этим нужды в деревне, не бедствовал. Огрызок даже шутил над бабой:
— На что столько барахла запасаешь? Ладно, ты баба! А мне к чему столько тряпок? Жопа одна, а трусов — полчемодана! Мне их и за три жизни не переносить!
— Запас карман не точит, — отвечала баба и принималась шить новое исподнее.
Кузьма давно простил ей глупое. И, примирившись, прочел письма родни. Ему приятно было, что его своим признали. Родным. И не ожидая от него никакого проку, предложили помощь и поддержку во всем. Не задали лишних обидных вопросов, не унизили.
Катерина даже плакала, когда Огрызок прочел ей свое письмо. Она гордилась Кузьмой и не скрывала этого. И не ждала семья для себя новых потрясений, но внезапно на прииск
Уже на третий день обнаружила она недостачу золота. И пошли проверки снизу доверху.
Забрали журналы и у Огрызка. Но интересовались не столько записями, сколько биографией Кузьмы. Всю перелистали вместе с уголовным делом. От корки до корки. Огрызок быстро смекнул, откуда ветер дует, и держался настороже, чтобы не ляпнуть ненароком лишнее. Не дать повода «схомутать» себя. А ревизия шелестела документами, спрашивая директора прииска не без умысла, с намеками.
— Зачем воров на работу взяли? Чтобы за их счет себе согреться под шумок? Иль обучаетесь у них умению? Или чтоб было на кого свалить? А как иначе, если недостача налицо? Должны быть и виновные! Хищением такое квалифицируется! Не иначе! А золото — это государственная казна! С ней шутить никому не позволено! — сдвигая брови, хмурились ревизоры в военных мундирах.
В один день за воротами прииска оказались все, кто был судим и даже не по воровской статье.
Кузьма, не раздумывая долго, пошел в подручные к Катерине. Но и с него, и со всех судимых ранее была взята подписка о невыезде.
Тяжело переживала случившееся семья Сашки. Однажды вечером, придя на пекарню, Чубчик попросил Огрызка зайти к нему после работы. Тот не заставил себя ждать.
Сашка сидел хмурый. Перед ним стояла пепельница, переполненная окурками,
он молча кивнул на табуретку напротив.
Валентина налила чай, осталась с мужиками на кухне.
— Хреновы наши дела, Кузьма! Придется самим защищаться в этот раз. Не сумели тебя с Катериной скрутить, решили на всех разом отыграться чекисты. Пора дать по рукам, — сказал задумчиво.
— С Катериной они явно промахнулись. Особо на этом процессе все наружу полезло. Не только мы, весь поселок понял, кто затевает козни, — встряла Валентина.
— Да разве это суд? Я петлю влез. Либо загнали такие не жмурятся от стыда. Его у них — не нашмонаешь. Он мог весь Сеймчан перевешать, не пёрнув. Иль я его не знал? И оттого, что сорвалось у него с ними, что раскололи по самую жопу на суде, Ванька не переживал. Он и дальше бы не отцепился. Хоть и засветился, как падла! — вырвалось у Огрызка, и он продолжил: — Просто никто этим не занялся. Не то бы тряхнули за все разом. И за него, и за нас…
— А ты что, не знаешь о записке, какую у него в носке нашли? — удивился Чубчик.
— Не слышал, — удивился Кузьма.
— Ну как же. Он ее не случайно так хитро спрятал, что только в морге и наткнулись. А написал хорек вот что: «Вы изувечили всю мою жизнь. Обещали многое, не сделали ничего. Теперь грозитесь со мной расправиться за позор перед людьми. Но опозорен — я! Не подсылайте никого ко мне! Я знаю, если вы решили, все равно избавитесь от меня. Вы не оставите в покое. А потому ухожу сам, без вашей помощи. Вы не только судьбу искалечили — жизнь отняли у меня, имя! Жаль, что ничего уже не могу исправить, вернуть обратно. Но когда-нибудь за все ответите! И за меня! Будьте прокляты, изверги!»