Пасынки восьмой заповеди
Шрифт:
Иошка, увидев рядом с миской недоеденного жаркого серебряный полуталер, решил шума не поднимать и уж тем более не гнаться за гостьей; а чуть погодя ему стало не до талеров и женщин, потому что безобиднейшая кошка Бырка разъярённо зашипела, вспрыгнула на столешницу и оттуда воющим комком кинулась прямо в лицо старому князю.
И долго потом рассказывали пастухи Бескид друг другу, как старый князь Лентовский стал одноглазым, как княжич Янош в бешенстве чуть было не зарубил насмерть корчмаря Иошку, и лишь проворство ног спасло последнего, как горела корчма, подожжённая гайдуками Лентовского, а старый князь, прижимая к разодранной глазнице окровавленный
— Жгите! Всё жгите, сукины дети!.. о, пся крев…
О женщине и её собаке не вспомнил никто.
— Не могла я иначе, Джош… никак не могла. Ты ведь и сам вор, ты должен меня понимать…
Ночь застала женщину с собакой в пути, но одноухий пёс мигом свернул с торной дороги и неспешно затрусил в лес — а женщина спокойно пошла вслед за ним, всё дальше углубляясь в густеющий кустарник и петляя меж редких белых стволов берёз. Так слепой идёт за надёжным, не раз проверенным поводырём, так ходят за матерью или за любовником, так ходят не раздумывая и не сомневаясь.
И действительно: не успело ещё окончательно стемнеть, как они вышли к пастушьему шалашу — добротному, плотно застеленному свежими ветками, с выгоревшим кострищем посередине, над которым на длинной палке, привешенной к двум поперечным жердям, висел закопчённый котёл. Женщина занялась костром, едкий дым вскоре заполнил внутренность шалаша, явно собираясь прокоптить незваных постояльцев до конца их дней, а пёс исчез в лесу, и только изредка светились поблизости его настороженные глаза.
За всё это время он не издал ни звука, словно был немым.
Да и женщина молчала с того момента, как они покинули злосчастную корчму Иошки Мозеля. Молча шла она по дороге, молча плутала меж стволами, молча разжигала костёр и разбиралась со скудными припасами, вынутыми из холщовой дорожной сумки с нашитыми поверх полосами дублёной кожи. Пастуший шалаш, привыкший к шумным, говорливым людям, горланящим песни и далеко за полночь пугающим друг друга страшными сказками, удивлённо внимал тишине — и когда лёгкий ночной дождь, шурша и притоптывая, прошёлся по лесу, спугнув тишину, то шалашу стало спокойнее от этих уютно шепчущих звуков.
Листва дрогнула, отдаваясь зябкой ласке капель, глубоко в земле грибница начала свершать тёмное таинство рождения гриба, переполошенно зацокала одинокая белка в кроне векового бука, и догорающий костёр внутри шалаша слабо высветил две прильнувшие друг к другу тени: человечью и нечеловечью.
— Не могла я иначе, Джош… никак не могла. Ты ведь и сам вор, ты должен меня понимать… Откуда мне было знать, что молодой княжич против отца родного неладное замышляет? Ты, Джош, тоже не всегда знал, что тащишь — а тащил, небось!
Это и были первые слова женщины.
Пёс заворочался, хрипло клокоча горлом.
— Хватка теряется, Джош, — усмехнулась женщина, теснее прижимаясь к крупному лохматому телу, и было в её движении что-то непристойное, не похожее на простое желание добыть побольше тепла. — Помнишь, ты мне говорил: пальцы карманника нежнее соболиного меха! Помнишь, небось… Неделю, говорил, не погладишь чужие кошели — на восьмой день и камень с земли не подберёшь, выронишь! А моя хватка иная, да только и пробовать её чаще приходится. Строг был Самуил-баца, отец мой приёмный, тяжко учил, всех выучил; одна я, дура, на рожон из-за тебя попёрлась… спи, Джош, это я так, поскулить перед сном захотелось…
Женщина боялась признаться псу, что ей страшно спать. Перед закрытыми глазами всё время вставало суровое лицо отца, Самуила-турка из Шафляр, которого шафлярцы прозвали Самуилом-бацой, что на подгальском наречии значило «Старший пастух» или попросту «Пастырь». Призрачный лик хмурился, сдвигая косматые брови, в выпуклых жабьих глазах турка блестел гневный огонь, и почему-то из-за плеча отцовского выглядывало, издевательски покачиваясь, рыжее петушиное перо.
Женщина уже видела однажды залихватски заломленный берет, на котором серебряной пряжкой было заколото точно такое же перо.
Если бы она могла молиться, то молилась бы, чтоб ей не довелось увидеть его во второй раз.
«Прости, батька Самуил, — губы женщины беззвучно шевелились, заставляя одноухого пса вздрагивать и на миг выныривать из чуткой собачьей дрёмы, — прости ослушницу… Ведь знала же, помнила, в душе тавром выжгла слова твои: „Не воруйте, дети, у дьявола, ибо дьявол берёт по праву обмана, но всё же по праву; а мы просто берём! Опасайтесь многих, но не бойтесь никого — кроме Великого Здрайцы!“ [3] Вот и вышло так, Самуил-баца, что твоя глупая дочь Марта, бывшая гроза шафлярских мальчишек, бежит теперь испуганной косулей от охотника, и нет ей убежища на всём белом свете! Ах, Джош, Джош-Молчальник, что ж ты сделал со мной!.. что я сама с собой сделала…»
Здрайца
По-польски означает то же, что и древнееврейское «Сатан», то есть Сатана: Изменник, Предатель, Противоречащий.
Когда женщина, зовущая себя Мартой, всё же заснула, то приснился ей день, когда она впервые поняла недозрелым детским умишком, что родилась воровкой.
В тот день она чуть было не украла у приёмного отца удовольствие от послеобеденной трубки.
А Самуил-баца поймал её, что говорится, за руку, и потом долго смеялся, раздувая ноздри орлиного носа и топорща жёсткие седые усы.
Дождь бродил вокруг шалаша, и Марта теснее прижималась к тёплому боку пса, вздрагивающего во сне.
Джошу снился ночной лес, гроза и человек, повешенный на собственном поясе, привязанном к потолочной балке заброшенной сторожки.
Джошу снился он сам.
Без малого полвека минуло с той памятной весны, когда стаяли снега, и со стороны весело зазеленевшей Магурской Громады явился в Шафляры незнакомый турок. Впрочем, турком прозвали его сами шафлярцы за длинную, диковинно выгнутую трубку, которая вечно дымилась у незнакомца в зубах, да ещё за внимательные смоляные глаза навыкате. Тёмной же мастью и птичьим носом здесь трудно было кого-нибудь удивить — добрая половина бескидских мужиков была чернявой и клювастой. Поселился гость в хате столетнего дедушки Кшися, и все три с половиной года, что остались старику до прихода костлявой, не мог нарадоваться одинокий Кшись на своего постояльца, которого перед смертью назвал сыном. Сами шафлярцы, не шибко жаловавшие чужаков, тоже на удивление быстро привыкли и к пришельцу, и к его имени Самуил, непривычно звучащему для местного слуха — работал Самуил-турок за троих, на святые образа крестился исправно, пил с умом, ругаться умел так, что самые завзятые сквернословы плотней натягивали бараньи шапки на уши и хмыкали в курчавые бороды, девок без нужды не портил, а мужние бабы частенько бегали в лес за ушедшим на охоту Самуилом в отсутствие законных муженьков, выгнавших стада к Озёрам.