Патриарх Никон
Шрифт:
— Dispepsia, — сказал патриарх, — это по-латыни значит расстройство желудка.
— Да, да, святейший патриарх, расстройство на желудка и на кишка. Бывает иногда и disenteria, а иногда и febris gastrica, но я дал... о что, гер Бельцер, мы дали тогда?..
— Ревень.
— Да, да, ревень... на водка настой... Хорошо... очень хорошо... и на кишка... и на желудок...
— Один порций довольно, — поддержал его товарищ, — маленка стаканчик...у...у... очистит...
— А вы же много отпустили из аптеки? — продолжал допрашивать патриарх.
— Одна
— А ты по скольку давал Марье Ивановне?— обратился к Салтыкову патриарх.
— Не помню, давно уже то было.
— Говори, — грозно произнёс патриарх, — иначе допрос будет с испытом и со стряской.
— Три раза в день: натощак, пред обедом и вечером.
— И сколько времени?— изумился патриарх.
— Более месяца.
— Для какой же надобности взял у вас целую стеклянку большую, коли довольно маленькой чарки?— обратился патриарх к врачам.
— Боярин сказайт, много на дворец больной на живот, — отвечал доктор.
— И на кишки, — дополнил толстяк.
— Довольно, всё сказали, теперь идите, лекаря, с миром, а Салтыкова в темницу до окончания суда над ним, — обратился он к стоявшему у дверей залы Стрешневу.
— Помилуйте!— завопил Салтыков, бросаясь на колени.
Царь Михаил Фёдорович с беспокойством завертелся уж на стуле и хотел было изречь прощение, да патриарх взял его за руку, а сам, поднявшись на ноги, произнёс грозно:
— Государской радости и женитьбе учинили вы, Салтыковы, помешку и сделали это изменою, забыв государево крестное целование и государскую великую милость; и государская милость была к вам и к матери вашей не по вашей мере; пожалованы вы были честью и приближеньем больше всей братии своей и вы-то поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что себя богатели, домы свои и племя своё полнили, земли крали, и во всяких делах делали неправду; промышляли тем, чтобы вам при государской милости, кроме себя, никого не видеть, а доброхотства и службы к государю не показали. Веди его, окольничий, прочь от царских очей, и в темнице пущай ждёт свою кару.
Стрешнев вывел Салтыкова, и тогда семейный совет решил: отправить кого-нибудь за отцом и дядей Марьи Ивановны, Иваном и Гаврилою Хлоповыми, проживавшими в какой-то ничтожной своей вотчине.
Неделю спустя привезли их к патриарху, и те передали о своей ссоре из-за турецкой сабли и как с того дня оба Салтыковых, Михаил и Борис, сделались их врагами.
Отец бывшей невесты при этом объяснил болезнь дочери отравой, а брат его Гаврила утверждал, что, не привыкши к сладостям, она объедалась ими во дворце [4] .
4
Удивительно в этом случае то, что, спустя более 150 лет невеста императора Павла, а потом первая жена его, Наталия, страдала тем же самым.
Патриарх и царь решились тогда отправить боярина Фёдора Ивановича Шереметьева в Нижний Новгород к бывшей царской невесте, вместе с придворными врачами и чудовским архимандритом Иосифом.
Узнав об этом от Нефёда Козьмича, Никита тотчас выехал обратно домой.
VII
НЕ СУДЬБА
Поздняя ночь. В Нижнем Новгороде зима ещё не настала, а только сиверка стоит на дворе: снег падает хлопьями и тут же тает. Ветер стучит наружными ставнями терема Хлоповой и завывает в трубах.
В опочивальне Хлоповой горит восковая свеча, а печь топится ярко, и берёзовые дрова трещат в ней.
Около столика на мягком топчане сидит Хлопова и жена отца Никиты, Прасковья Васильевна. Обе в сильной тревоге: вот уж более месяца, как уехал священник, и о нём ни слуху ни духу.
Жена затосковала по нём и совсем отбилась от дому, сидит сиднем у Хлоповой, и высказывают они друг другу свои чувства.
— Эка ночка, — говорит Прасковья Васильевна. — Чай, проезжему путнику не сладко. А мой-то Ника где теперь?
— Бог даст, приедет живёхонек и здоровёхонек. Надысь проходила цыганка, гадала она мне; байт, гости будут и радость... но...
— Что же дальше?
— Что ни на есть, какая-то злодейка мешает моей судьбе; а про твоего Никиту Минича сказывала всё хороше, — много, говорит, будет у него горя, но и слава будет, и казны всякой, да сколько бы народу ни было, будут всего его слушать. Да вот и ты-то погадай мне аль себе. Я и бобы твои спрятала.
— Не мои, а тётушки покойной моей. Царство ей небесное, и любила, и умела гадать.
Марья Ивановна достала из шкафика завёрнутые в тряпицу бобы и подала их попадье.
Та встряхнула в руке бобы, потом, выкинув их себе на руку, сказала:
— Странно, мой как будто в пути и спешит к нам. Постой, боярышня, как будто кто-то подъехал к твоему терему... погляжу...
И с быстротою молнии она бросилась в переднюю, а оттуда на крыльцо, — она попала в объятия мужа: он заехал домой и, узнав, что жена его у Хлоповой, прямо и поехал туда.
Радость была невообразимая, когда отец Никита рассказал об успехе своём в Москве и о предполагаемом приезде Шереметьева с врачами в Нижний Новгород.
— По дороге, — заключил священник, — уже готовят для посольства лошадей и ямских, и земских, и шереметьевских.
Хозяйка была вне себя от радости и велела тотчас накормить гостя; всё, что было в доме, появилось на столе, и отец Никита, редко употреблявший напитки, стал пить здравицы и за хозяйку, и за жену, так что он так подвыпил, что целовался и с женой, и с Хлоповой.
Оставила Хлопова ночевать гостей у себя во флигеле, и отец Никита не давал всю ночь спать жене, рассказывая ей о разных диковинках, виденных им в Москве и у бояр.