Патриарх Никон
Шрифт:
Они отправились во дворец. Тут Никон обязан был велеть ударить в колокола, и приходила ему эта мысль. Но на обыкновенно решительного... тут напала нерешительность, и дело его погибло.
Бояре возвратились с царским ответом, но вместе с ними явился и стрелецкий голова Артамон Сергеевич Матвеев со стрельцами и занял все церковные выходы.
— Великий государь приказал нам объявить тебе прежнее, чтобы ты шёл назад в Воскресенский монастырь, и письмо взял.
— Если великому государю приезд мой не надобен, — отвечал Никон, — то я в монастырь поеду назад, но не выйду из церкви до тех пор, пока на письмо моё ответа не будет...
Нам же кажется, что ему совсем не нужно было уходить из церкви до обедни, — тогда, по крайней мере, друзья его успели бы сплотиться и защитить его
Привезли письмо к царю, и дьяк Алмаз стал его громко читать:
— «Слыша молву великую о патриаршем столе, одни так, другие иначе говорят; каждый что хочет, то и говорит...»
Здесь Никон намекает на то, что одни раскольники говорили, что удалили его за еретичные книги и реформы, другие, что, каясь в еретических заблуждениях, он добровольно подвижничает в ските. Слушатели же истолковали эти слова как угрозу: что вот-де в церкви и в народе будет через меня смута.
— Говорили мы великому государю, что думал он произвести смуту своим удалением; вот он и сам сознается, — сказал Стрешнев.
— Читай, Алмаз, дальше, — молвил государь, соглашаясь с мнением Стрешнева.
Алмаз продолжал чтение:
«Слыша это, удалился я 14 ноября в пустыню вне монастыря на молитву и пост, дабы известил Господь Бог, чему подобает; молился я довольно Господу Богу со слезами, и не было мне извещения...»
— Ещё бы, — воскликнул Паисий, — извещение грешнику от самого Господа... Да с ума спятил...
— Читай... любопытно, — улыбнулся царь.
— «С 31 декабря, — продолжал Алмаз, — уязвился я любовью Божиею больше прежнего, приложил молитву к молитве, слёзы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до 17 дней… не ел, не пил, не спал, — лежал на рёбрах, утомившись, сидел с час в сутки...»
— Ханжа... Пустосвят... Наглый лжец, — раздались голоса, а между тем это была святая правда, и поныне показывают на крыше скита ту келийку, в которой усмирял свою могучую натуру Никон, и те тяжёлые вериги, которые он носил; там же из рода в род переходит предание о действительной подвижнической жизни Никона.
Но слова правды ещё пуще озлобили его врагов.
— Читай дальше, Алмаз; чем дальше, тем любопытнее, — произнёс государь. — Только не прерывайте до конца.
«Однажды, — продолжал Алмаз, — севши, сведён я был в малый сон, и вижу: стою в Успенском соборе, свет сияет большой, но из живых людей нет никого: стоят одни усопшие святители и священники по сторонам, где гробы митрополичьи и патриаршие. И вот один святолепный муж обходит всех других с хартиею и киноварницею в руках, и все подписываются. Я спросил у него, что они такое подписывают? Тот отвечал: «О твоём пришествии на святой престол». Я спросил опять: «А ты подписал ли?» Он отвечал: «Подписал» — и показал мне свою подпись: «Смиренный Иона Божиею милостью митрополит». Я пошёл на своё место и вижу: на нём стоят святители! Я испугался, но Иона сказал мне: «Не ужасайся, брате, такова воля Божья: взыди на престол свой и паси словесные Христовы овцы». Ей-ей, так мне Господь свидетель о сём...»
— Да, вещий сон, — перекрестился набожно государь.
— Не верь! Лжёт... клятвопреступник... Аще имя Божье произносит... Измышление... и в прошлый приезд видел видение — раздались голоса и бояр, и святителей, и сбили царя с его религиозной почвы.
Алмаз продолжал читать, чтобы царь не одумался:
«Обретаюсь днесь в соборной церкви св. Богородицы, исповедая вашему царскому величеству, понеже отхождения своего вину исполнил. Что задумал, то и сотворил, и теперь пришёл видеть пресветлое лицо ваше и поклониться пресвятой славе царствия вашего, взявши причину от св. Евангелия, где написано: «Вы, рече, взыдиге в праздник сей, яко время моё не исполнися; егда же взыдоша братия его в праздник, тогда и сам взыде не яве, но яко тай». И паки ино писание; рече Павел к Варнаве: «Возвращьшеся посетих братию нашу во всех градех, в них же возвестихом слово Божие, яко суть». Такожде и мы пришли: како суть у вас государей и у всех сущих в царствующем граде Москве и во всех градах? Пришли мы в кротости и смирении. Хощещи самого Христа принять...»
— Вот куда метнул... Вот предерзость... Себя с Христом сравнивает! — вознегодовали присутствующие.
Алмаз продолжал читать:
«Мы твоему благородию покажем, како Господу свидетельствующу: приемляй вас меня приемлет и слушайся вас, меня слушает. Во имя Господне приими нас и дому отверзи двери, да мзда твоя по всему не отменит. Эго написал я твоему царскому величеству не от себя что-либо, мы не корчемствуем слово Божье, но от чистоты, яко от Бога, пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестью сице глаголем, не яко человекам угождающе, но Богу, искушающему сердца наши. Аминь».
Как кончил Алмаз, поднялась точно буря:
— Весь собор и святителей назвал он корчемниками слова Божия...
— Всех советников назвал льстецами и нечистью... а сам-де точно апостол святой...
— Святоша!
— Наглец!
— Да ему казни мало!..
Царь недоумевал, что делать. Тут митрополит Павел, видя всеобщее негодование, предложил царю, что он поедет и уладит дело, тем более что Матвеев ему шепнул, что с ним пойдёт много стрельцов.
Царь согласился на предложение Павла, и тот с боярами и со стрельцами двинулся к собору.
Войдя в церковь, Павел объявил Никону:
— Письмо твоё великому государю донесено. Он, власти и бояре письмо твоё выслушали; а ты, патриарх, из соборной церкви ступай в Воскресенский монастырь по-прежнему.
Никон ничего не ответил, приложился лишь к образам, взял посох митрополита Петра и пошёл к дверям.
— Оставь посох, — крикнули ему бояре.
— Отнимите силою, — отвечал Никон и вышел из церкви.
Ночь была тёмная, небо звёздно. На востоке сияла большая комета и огромный хвост её висел над Москвою по направлению к западу. Посреди хвоста виднелась тёмная полоса [62] .
62
Эта комета, вместе с кометою Галилеевой и кометою 1811 года, есть одна из самых больших и произвела на современников тягостное впечатление, и поэтому она в Европе известна под названием кометы 1665 года. По нашей хронологии она явилась 19 декабря 1664 года, но если принять во внимание, что новый стиль имеет 13 дней вперед, то по новому стилю в то время было 1 января 1665 года. Поэтому ее отнесли к 65 году и у нас. Она должна считаться этого года, потому что в то время новый год начинался 1 сентября, поэтому 19 декабря принадлежало уже 1665 году. Хвост только этой кометы определен в астрономии в 20 миллион, миль. Элементы же его и время кругообращения ее не вычислены. По этой причине не следует ли считать комету 1811 года и комету 1665 одною и тою же, тем более, что хвосты по виду почти одинаковы.
Никон поглядел с минуту на это чудное явление и прежде, нежели сесть в сани, стал отрясать ноги, произнося внятно и грозно:
— Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипавший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на неё.
— Мы этот прах подметём, — воскликнул Артамон Сергеевич Матвеев [63] .
— Да разметёт Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи, — пророчески произнёс Никон, указывая на величественный хвост кометы...
63
Соловьев в своей истории приписывает это стрелецкому полковнику (без фамилии), а потом говорит о Матвееве как об одном из провожавших Никона. Но дело в том, что Матвеев со времен смоленского похода был и стрелецким головою, т.е. полковником. В те времена ратное дело и гражданская служба шли рука об руку, так что нередко думные дьяки командовали полками и отрядами, — так, например, это было при борьбе со Стенькою Разиным. Вообще в истории Соловьева встречаются иногда интересные недоразумения, — так, при царе Алек. Михайловиче имелись два врача еврея: Самойло и Данилов, из чего составил Соловьев лекаря Самойло-Данилова, т.е. слил их в одно лицо.