Патриарх Никон
Шрифт:
Крестьяне, боясь, что Никон передаст их суду, стали грозиться, что если их не отпустят, то они подожгут монастырь и церковь.
Утром другого дня привёл Лускин крестьян к Никону.
Патриарх, имея в виду, что если он отправит крестьян в суд, то за их поступок и за их угрозы они подвергнутся и пыткам, и строгому наказанию, велел взыскать с них и отпустить.
Лускин же распорядился отодрать их плетьми.
На это Сытин принёс жалобу царю.
Никон отвечал царю:
«Извещаю о себе св. Евангелием, что не знаю того дела, ни ведаю, сделал то дело малый иноземец, поймавши на озере Ивановых (Сытина) крестьян, побил батогами без нашего ведома, а у меня такого указа не было. Бил он их за то, что у него рыбу покрали. Я послал малого
Ошибка была в письме та, что Никон просил произвести следствие с пристрастием: он, вероятно, надеялся, что пытки не будет.
Но форма пытки была сама по себе такова, чтобы подсудимый или свидетель сказал то, что хочет следовать.
Пытка заключалась в том, что сбрасывали подсудимому рубаху по пояс, подымали его руки вверх, связывали их вместе, потом крючком, подвешенным к верёвке, бывшей на блоке виселицы, захватывали ремень, которым связаны были руки, и тянули по блоку подсудимого вверх. От этого руки выходили из плечных суставов и причиняли сами по себе страшную боль, тем более, что в висячем таком положении держали пытаемого по усмотрению следователя сколько вздумается ему. Но в то время, когда подсудимый висел, палач наносил ему ещё удары плетью по спине до тех пор, пока он не скажет то, что угодно следователю.
С Долмановым поступили точно так, и когда задали ему эту встряску, тог сказал, что во второй раз он бил плетьми крестьян по приказанию патриарха.
Эго только и нужно было боярам: они выставили Никона как клятвопреступника, так как он по евангельскому обету свидетельствовал в письме своём.
Это вызвало в боярской думе целую бурю, и вот к нему, от имени царя, является окольничий Сукин и дьяк Брехов.
При допросе этом обе стороны наговорили дерзости: послы Никону, а Никон правительству.
В заключение же послы объявили Никону, что к восточным патриархам отправляется грек Мелетий для приглашения восточных патриархов в Москву, и что им же посланы вопросы, относящиеся к делу его, Никона, для разрешения их патриархами.
По этому поводу Никон отправил к царю письмо:
«Мы, — писал он, — не отметаемся собора и хвалим твоё соизволение, как божественное, если сами патриархи захотят быть и рассудить всё по божественным заповедям евангельским, св. апостол и св. отец канонам, — ей! не отметаемся. Но прежде молим твоё благородие послушать мало это наше увещание с кротостью и долготерпением. Твоё благородие изволил собрать по нашем отшествии митрополитов, епископов и архимандритов на суд, вопреки Божиим заповедям, потому что нет такой заповеди, по которой епископы могли бы судить своего патриарха, особенно же от него рукоположенные, и судить заочно».
Выписавши евангельские повествования о суде над Христом, Никон продолжает:
«Зри, христианнейший царь, даже в такой лютой зависти иудейской ничего не сделано не по закону, и без свидетелей и заочно, хотя во всём поступлено неправильно; того ради рече: предавый Мя тебе болий грех понесёт. Если собор хочет меня осудить за один уход наш, то подобает и самого Христа извергнуть, потому что много раз уходил зависти ради иудейской. Когда твоё благородие с нами в добром совете и любви был, и однажды, ненависти ради людской, мы писали к тебе, что нельзя нам представительствовать в святой великой церкви, то каков был тогда твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте одной церкви, которого кроме нас никто не знает. Ты же смотри, благочестивый царь! чтоб не было бы тебе это в суд пред Богом и созываемым тобою вселенским собором. Я это пишу не из желания патриаршего стола, — желаю, чтобы святая церковь без смущения была и тебе перед Господом Богом не вменился грех, — пишу, не бояся великого собора, но не давая св. царствию зазора, занеже между двумя или тремя станет всяк глагол, кольми паче во множестве. Епископы наши обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано. Но как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойным! Константинопольского патриарха русские епископы при постановлении клянут всё, тогда как усмотрят свои деяния нетопыри, смущающие твоё блаженство, — крутицкий митрополит с Иоанном Нероновым и прочими советниками... Ты послал Мелетия, а он злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает. И здесь такое дело за ним было, — думаю, и теперь есть в патриаршем приказе... Есть у тебя, великий государь, и своих много, кроме такого воришки».
Неизвестно, ответил ли на это государь, но о Мелетии стали производить следствие. Бояре испугались и сочинили новое дело...
ХХIII
КОМЕТА
Иван Шушерин [61] , служка Никона, заподозрил боярских детей Афанасьева и Левицкого, — они же Мошко и Гершко, — в том, что они передают в Москву через лекаря Данилова всё, что ни делается и не говорится в монастыре.
Сообщил он об этом своим сослуживцам, причём передал им, что об этом узнал он от крестника патриарха, немца Денисова, которому об этом пишут из Москвы.
61
Он составил единственное современное жизнеописание Никона, отпечатанное в 1819 году.
Открылось это случайно. Патриарх чувствовал себя не так здоровым после стольких огорчений, и Денисов написал письмо к врачу царя, Самойле, прося его приехать. На это врач ответил, что он не может приехать, так как Левицкий передаёт царю через лекаря Данилова всё, что им делается в монастыре.
Сослуживцы Шушеры возмутились, узнав об измене, и, поймав боярского сына Гершко, т.е. Левицкого, вызвали его на признание, что он с Даниловым жидовствует. Донесли об этом Никону, и тот велел обысследовать дело.
Узнав об этом, Мошко, или Афанасьев, бежал в Москву и явился к Данилову.
Данилов испугался, когда вбежал к нему его соотечественник.
— Вей мир, что зробилось... что зробилось, — вопил Мошко.
— Что?.. говори... не мучь...
— Поймали лайдаки реб-Афанасьева...
— Гершко? — испугался Данилов.
— Да, Гершко, боярского сына... и вздули его, как собаку.
— За що?..
— За то, реб Данилов, что воины из тобой, реб, шабашкуют... за то, реб...
— И сказку той дав?
— Як же, и яку ещё: что шабаш справляете во дворци царском... ой! вей... ой! вей!., буде таке дило... И сами посудите, реб Данилов, який же вин опосля боярский сын, колы его бьют, як простого мужика... Як его по спине валяли, точно простого гоя... Колы так, то який вин боярский сын, вин попросту — собачий сын.
— Так в сказце, що я шабашкую з ним... добре е государево дило... Ты кажи, что вин узяв ту сказку, щоб на собори казаты, що царь нехристь, — йст снадобья з рук жидивских... и пойдёт, и пойдёт...
— И всправде то буде добре, — восхитился Мошко.
— А там ты плети усе, що ни прийдет у голови, и измена... и клятва... и крамола... усе валяй в одну кучу... А там нехай рассмакуют и разберут, а колы буде пристрастие, то вси скажут виноваты... Но кажи, який лайдак донис им...
— Лекарь Самойло...
— Самойло... з зависти одной... Этот жидёнок настоящий гой: в шабаш йздит, свички жгет и варит...
— Ай! ай! ай!.. Звиткиля вин? — завопил Мошко.
— Из Бердичева, а батька его був равином, а дид шойхедом (резником).