Патриарх Никон
Шрифт:
Это был небольшого роста худощавый монах с острым носом и чрезвычайно умными глазами.
Благословив Аарона, Никон обратился к нему:
— Я слышал ночью шум и стук колос — уж не привезли ли нам материала?
— Прислала царевна Татьяна Михайловна и камня, и лесу.
— Да благословит её Господь Бог, значит, у нас работа подвинется... Пойдём, Аарон, и я сегодня помогу братии.
— О, святейший патриарх, уж ты бы не трудился, и без тебя здесь много рабочих.
— Чего жалеть свою плоть, — усмехнулся Никон. — Не жалею я своего тела, лишь бы свершить Божье дело... Мы строим здесь не на один день, а будут стекаться сюда тысячи
Они пошли по аллее, потом по лестнице и забрались в другую, ведшую вокруг церковной ограды.
Никон осматривал по дороге каждое дерево, как бы ведя с своими питомцами беседу; когда же они вошли в монастырские ворота, все, не останавливаясь, только снимали свои шапки.
Они пошли в мастерские: в столярной и слесарной работа шла оживлённо для украшения и сооружения монастыря и храмов; имелась даже иконописная мастерская, где под наблюдением и руководством самого Никона приготовлялись иконы. Существовали ещё мастерские для удовлетворения монастырской братии обувью и одеждою. Повсюду был образцовый порядок и шла оживлённая работа. Везде патриарх делал замечания, наставлял, указывал и учил. Несколько часов шёл это осмотр; потом Никон вышел на работы по сооружению храма. Здесь он сбросил рясу и взялся совместно с другими тащить на носилках камень на леса.
Несколько часов проработавши так, он по обеденному звону колокола оставил работу, накинул на себя рясу и побрёл в свой скит для трапезы.
С ним был и архимандрит Аарон. Забравшись в ските во второй этаж в трапезную, они уселись за деревянный стол, и подано им послушником чрез окно по миске щей, по миске гречневой каши да по два жареных лещика при зелёных огурцах, а на питье поставлено по кружке квасу и пива.
После этого скромного обеда собеседники разошлись. Архимандрит ушёл к себе в монастырь, а патриарх забрался на верх крыши в свою келью, где он присел отдохнуть.
Свежий воздух, утомление и спокойствие в этом уединении подействовали на него благотворно, и он сидя заснул.
Снится ему странный сон: он окружён какими-то гадами, змеями, пиявками; всё это ползёт к нему, хочет вцепиться в него; он душит и давит их тысячами, но те являются ещё в большем количестве, впиваются в его тело... он наконец начинает изнемогать... он чувствует, что они одолеют его...
Он просыпается, пред ним стоит послушник.
— Святейший патриарх, — говорит он, — из Москвы из Чудова монастыря архимандрит Павел...
— Павел?.. а!.. хорошо... проси его в приёмную.
Патриарх оправляется и спускается в приёмную.
При его появлении отец Павел распростёрся, потом подошёл к его благословению.
— Уж не пожаловал ли ты сюда посмотреть моё хозяйство? — спросил благосклонно Никон.
— Нет, святейший патриарх, за недосугом — в иной раз... а я вот с патриаршим делом.
И при этом он подробно рассказал, как при собрании детей именитейших бояр Стрешнев заставил собаку подражать, как патриарх молится и благословляет народ.
— И ты можешь это подтвердить под пыткой?..
— Как и где угодно. Да вот моя грамотка за моим рукоприкладством, да и список всех присутствовавших при этом.
Дрожащими от гнева руками Никон взял из рук его бумагу, прочитал её и обратился к нему:
— Возвращайся тотчас в Москву и вели благовестить в Успенском соборе... я поспею к вечерне... а назавтра вели из патриарших палат дать знать во дворец и боярам: будет-де завтра, в воскресенье, патриаршее служение соборне...
Отец Павел простился и тотчас возвратился обратно в Москву.
Гнев Никона не имел границы и меры.
— Эти издёвки неспроста, — говорил он сам с собою, — кабы это было кем-нибудь иным, сказал бы: безумен он, не ведает, что творит... А то Стрешнев? Царский сродственник... да при ком?.. При детях и сродственниках бояр и царского дома... Смолчать нельзя... опозорено не только патриаршество, да и всё духовенство... все святители... опозорена церковь... Я должен снять позор... дерзкого я должен наказать... и накажу... всенародно покараю...
Он ударил в ладоши, явился послушник.
— Лошадей... в Москву... сейчас...
Послушник побежал исполнить приказание Никона.
Патриарх поспешно умылся, оделся и спустился из своего скита в аллею, шедшую мимо ограды.
Его коляска и небольшой штат, сопровождавший его, были уже готовы.
Патриарх помчался в Москву.
Он успел к вечерне; Иван-колокол загудел, когда он въезжал в Кремль.
Никон прямо подъехал к Успенскому собору, и народ восторженно его принял. В это время Никон сделался всеобщим любимцем — Москва им гордилась, как гордилась она впоследствии митрополитом Филаретом. Да и было им чем гордиться: такого святителя после митрополитов Петра и Филиппа Москва не имела. Доступный народу, он держал себя в отношении бояр гордо и недоступно и не делал никому никаких поблажек. Справедливый и строгий, он был единственный человек в целом государстве, не делавший поборов и не бравший взяток, а между тем для нуждающихся и бедных его казна была открыта.
Имя Никона поэтому гремело по всей Руси, и чтилось оно не только в дворцах, хоромах и теремах, но даже и в отдалённых избах захолустий.
Неудивительно после того, что звон, возвещавший вечерню, на которую прибудет патриарх, означал, что он будет служить и на другой день, и поэтому в воскресенье для слушания обедни собралась в Успенский масса народа.
Прибыл в собор и царь, а с ним и двор, и боярская дума, и царица с детьми и родственниками.
Началось архиерейское служение, и Никон показался всем необычайно бледным и болезненным. В том месте, где провозглашается: «изыдите оглашеннии», патриарх вышел на амвон и начал говорить на тему «о грехе издеваться над служителями алтаря». Слово его было полно достоинства и негодования; доказывая на основании святого Евангелия всю непристойность и греховность этого безобразия, он прямо указал на неприличную выходку Стрешнева, причём он провозгласил, что он по архипастырской своей обязанности не может оставить это безнаказанным и потому предаёт его проклятию.
Едва он кончил, как протодьякон, выйдя посреди церкви, торжественно предал боярина Симеона Стрешнева проклятию.
Неожиданность эта страшно смутила всех, в особенности, когда ближний боярский сын патриарха князь Вяземский подошёл к Стрешневу и велел ему, как оглашённому, выйти из церкви.
После того служба пошла своим порядком, но вся царская семья была в неописанном смущении, и, когда кончилась служба и они приложились к животворящему кресту, все тотчас уехали.
Никон торжествовал: он видел смущение двора и бояр, и это его радовало; за публичное оскорбление он отвечал тем же и показал, что патриарха оскорблять нельзя безнаказанно и что он не пощадит никого, как бы высоко ни стояло это лицо. Предал он проклятию родного брата царицы...