Патриарх Никон
Шрифт:
Вследствие этого терем, в котором господствовал женский пол, получил вид женского монастыря, и женщины, казалось, совершенно изолировались от света и мира; даже в церкви они стояли под покрывалами с левой стороны и скрывались от мужчин особым занавесом.
Без покрывала женщина являлась только пред мужем или когда хотела чествовать особенно дорогого гостя; одни лишь вдовы имели право принимать без покрывала. Но вся эта изолированность была кажущаяся. Терем имел между собою тесную связь и составлял нечто цельное, правильно организованное и, можно сказать без преувеличения, управлявшее
Белое духовенство в этот период достигло высшего могущества в государстве: каждый дом имел своего духовного отца, который владел умами и хозяина, и хозяйки; и обратно — терем был силён, потому что в его распоряжении было всё белое духовенство; независимо от этого, каждый боярский и зажиточный дом, имея вид монастыря, был тесно связан с монастырями и, одаривая их, он имел в ополчении своём всех, начиная иноками и кончая патриархом.
Заняв такую позицию, в особенности при исключительном праве проникать даже в терем, духовенство стало само понимать, что красота, чистоплотность и тонкость обращения должны быть его принадлежностью, и тогда-то начали цениться и приятный голос, и красота рук и лица святителей — так как всё это вело и к карьере, и к обогащению.
Архимандрит Павел понял это тоже и, обладая замечательною красотою, он на первых же порах после своего пострижения сразу занял важный пост в Чудовском монастыре.
И теперешний его приезд к Анне Петровне был не бесцелен: ему передал Стрешнев, что царица так чтит Анну Петровну, что просила государя назначить её к приезду ко двору первой боярыней.
Пост этот бы так высок, что за обедом и во всех торжественных выходах она после царевен должна была занимать первое место.
Отслужив поэтому молебен, архимандрит Павел поздравил её с царской милостью.
— Ты, отец архимандрит, просто пророк! — воскликнула удивлённо Анна Петровна. — Ты знаешь больше, чем я сама. К тому же удивительный сон снился мне сегодня: снится мне, что возвеличена я царицей... Да и ты приснился... Вот сон и в руку. Да откуда ты узнал — я-то и сама не знаю.
— Стрешнев сказывал.
— А! Спасибо, добрый вестник... Теперь пойдём, благослови трапезу, коли обедня отошла... — Она повела его в столовую.
Весь завтрак состоял из варёных и жареных рыб, пирогов и тому подобного, и всё было хотя постное, но прекрасно приготовленное и роскошно обставленное.
Водка, романея и венгерское не были забыты.
Отец Павел скромно ел и скромно пил, оставляя остальной аппетит для Стрешнева, который пригласил его на свой обед к двенадцати часам.
После обеда, помолившись набожно, хозяйка отпустила всех присутствовавших на трапезе и пригласила архимандрита в комнату, т.е. в её рабочую, для душеспасительной и тайной беседы.
В подобных случаях никто уж не смел заглянуть туда, разве хозяйка сама потребует.
Рабочая комната боярыни благоухала духами, и всё призывало более к неге, чем к труду: топчаны, мягкие ковры, скамеечки для ног, кушетки и мягкие стулья так и приглашали понежиться. Правда, в нескольких местах виднелись пяльцы с начатою работою: вышитые ширинки, церковные принадлежности, начиная с икон... Но это было скорее украшение, чем орудие труда.
По обычаю, гость должен был всё это смотреть и похвалить хозяйку за искусство, прилежание и усердие к церкви.
После того хозяйка, усевшись и выставив, как бы нечаянно, свою ножку, обутую в бархатный башмачок, украшенный жемчугом, пригласила отца архимандрита сесть.
— А терем, — сказала она, — недоволен патриархом Никоном.
— Почему?
— Как же быть-то им довольным... Никакого уважения к царским сродственникам: знаешь, жена Глеба Ивановича Морозова, боярыня Федосья Прокофьевна, да родная сестра её Евдокия Урусова уж как просили за протопопа Аввакума, а тот его в ссылке держит... А ведь того не знает патриарх, что сам-то Борис Иванович иначе не говорит невестке, как: приди, друг ты мой духовный... Пойди ты, радость моя душевна.
— Ахти! Какие страсти, — удивился отец Павел.
— Вот ты пойди с ним... А за что? Зачем, дескать, Аввакум двуперстно крестится... Зачем-де написал «слово плачевно» и ответ на «крестоборную ересь». А сам-то клобук-то надел двурогий, точно у греков... Вместо «Микола» исправил в требнике «Николай»... А иконы велит в оружейной будто живые писать.
— Ахти, какие страсти! — воскликнул вновь отец Павел, забыв, что он сам говорил в Чудовом монастыре проповеди в уличении раскола.
— Вот видишь, и тебя это дивует... А уж о попах и не подходи к нему... Скажет ему аль боярыня, аль иная особа: уж ты смилуйся, святейший, дай местечко моему духовнику... а он: «Нет у меня мест для кукол... он, матушка боярыня, не токмо службы не знает, да и читать-то не умеет...». Да и отметит у себя, а там гляди, духовника подальше от Москвы, да в дальную деревню... И плач, и рыдание, и недовольство всякое... Не то что при Иосифе: коли боярыня придёт к нему, тот всякие угождения учинит и не откажет.
— Тот был патриарх как патриарх! — воскликнул одобрительно отец архимандрит.
— Да и в царском-то тереме Никону нет уже веры... Молился он... молился, да дарует Господь Бог царице сына... ан у неё дочь родилась, а царь и назови её Софиею, тоись премудрость; значит, поумней, царица, и роди сына.
— Не усердствовал в молитве, значит, — подсказал ей архимандрит.
— Какое там усердие... Вот, как пошла София царица в Сергиевскую-то обитель да поусердствовала, так и сын родился... отец Иоанна Грозного.
— Пущай и царица поусердствует.
— Поусердствует-то она, да вот что... Нужно усердного богомольца... а в Никона веры нет, все-де дочери нарождаются... Правда, с его благословения Алексей Алексеевич народился... да ведь не ровен час... Нужен, значит, ещё сын.
— Это можно, только поусерднее молиться... Сорок дней поститься... а там молебен... да потом накрыть эпитрахилем... да прочитать молитву.
— Праздничный сон до обеда в руку, — бают люди, — ведь снилось мне, что ты то ж самое говоришь мне и во сне, святой отец, уж ты поусердствуй да молись.