Патриарх Никон
Шрифт:
Дела под Ригой шли тоже неудачно: моровая язва посетила этот город, и жертвою её сделался знаменитый шведский генерал Магнус Делла-Гарди и все наши города, прилегающие к Ливонии. Мы не должны были чрез язву прекратить военные действия. Никон из себя выходил. Он видел, что все планы его рушились по милости бояр: множество народу и денег погибло, и от нас не только ускользнула Литва, но и Белоруссия была на волоске, а Малороссию пришлось брать вновь с оружием в руках.
Медные же рубли совершенно нас разорили: явилась масса подделывателей
Никон громко жаловался на эти беспорядки и в особенности осуждал погоню за польской короной, что он считал химерой.
— Доиграемся, — говорил он, — что в одно прекрасное утро явятся в Москву и ляхи, и шведы, и татары, и казаки.
Его враги передавали речи эти царю, и тот охладел к нему, и зимою 1657 на 1658 год они уже виделись с патриархом только в Успенском соборе и в боярской думе. По государственным же делам доклады производили: по внешним — Матвеев, по внутренним — Хитрово.
Морозов Борис Иванович был в это время сильно занят изменою своей жены и судом над англичанином Барнсли; а Илья Данилович Милославский со второю своею женою, Аксиньею Ивановною, — имел тоже много горя, и поэтому оба охотно уступили государственные дела Хитрово и Матвееву.
VII
НЕМИЛОСТЬ ТЕРЕМА К НИКОНУ
Анна Петровна Хитрово встала в отличном расположении духа; с вечера легла она спать, и при этом дурка Дунька чесала ей подошвы и рассказывала приятные сказки, ласкающие слух. И заснула она так сладостно... Снился ей поэтому отличный сон: состоит она у царицы первой боярыней и глядят ей все в глаза, ищут её милостивого слова, а она только выступает гордо, павой, и еле-еле кивает в ответ головой.
— И за что мне такая милость? — спрашивает она.
— Оттого, — отвечает толпа боярынь, — что умом-то тебя Господь не обидел.
Откуда ни возьмись и архимандрит Павел тут как тут — руки у неё целует и говорит.
— Уж ты, моя благодетельница, не покидай меня... видишь, и тебе, и царице я всякое угодное творю, а уж вы-то крутицкого митрополита — в новгородские, а меня — в крутицкие...
— Беспременно будешь, — только ты вымоли у Бога-то сына царице... помнишь ты царицу Софию и инока.
— Как же то не помнить, уж как буду молить, поститься сорок дней буду, сегодня же начну: елей и рыбу лишь в праздники.
При этом проснулась Анна Петровна и очень приятно сделалось ей на душе, обещался святитель, что у царицы будет сын, а это всё тогдашнее её желание, — бояре-де бают: коли не родит сына, нужен развод, пока царь-де ещё не стар. Нужен-де сын непременно, во что бы то ни стало, а святитель Павел так сладко говорил с нею во сне, что и она даже сама разохотилась на сына.
— Беспременно будешь митрополитом, — повторяет она наяву тоже самое, что говорила ему во сне. Эй! Акулька...
Является барская-боярыня; кланяется она низко и подходит уж к ручке барыни.
— Который час?
— Восьмой.
— Как восьмой? Зачем не будила?
— Заходила, кашляла.
— Так заутреня отошла?
— Отошла, боярыня.
— Ах ты, мерзкая...
Две звонкие оплеухи оглушают опочивальню.
— А архимандрит здесь?
— Здесь.
— Давно ждёт? — Говори, мерзкая.
— Давно.
Новые две оплеухи звенят, и платок летит с головы барской-боярыни.
Акулька подбирает платок и надевает его на голову с таким видом, как будто это дело привычное и обычное.
— Умыться и одеваться скорей! — вопит боярыня.
Барская-боярыня начинает метаться, зовёт постельничью, сенных девушек, все суетятся, а дело как-то подвигается медленно: то вода слишком холодна, то слишком тепла, то мыло не так мылит, и слышны звонкие оплеухи, то из прелестных ручек барыни, то из жилистых рук барской-боярыни.
Кончилось умыванье, началось натиранье. То слишком много набелили, то слишком мало; с румянами то же самое. А с бровями — горе одно: то наведут в палец ширины, то сузят. А там пошло одеванье. Начали с головы — украсили по случаю зимы каптурой, которую носили преимущественно вдовы. Потом надели на неё верхние два платья тёмного цвета, но отделанные кружевами, а рукава были вышиты шелками и серебром.
Анна Петровна имела более сорока лет, но, принарядившись и подштукатурившись, она поспорила бы с молодой, гак как имела прекрасные чёрные глаза, а на зубы тогда не обращали внимания, потому что мода требовала окраску зубов в коричневый цвет.
Приняв вид святости, боярыня в сопровождении всего штата прислуги тронулась в крестовую комнату, т.е. молельню.
Архимандрит Павел, красивый, чернобородый и черноглазый монах, с белыми женскими руками, встретил её с благословением и просфорой, так как он успел уж отслужить у себя в Чудовском монастыре обедню, но был он в епитрахили, чтобы отслужить молебен за здравие царицы и хозяйки дома.
Анна Петровна благодарила его за внимание, и тот начал службу.
В те времени каждый не только боярский, но и зажиточный дом был тот же монастырь.
Тотчас по вступлении своём на престол царь Алексей Михайлович после неудачного обручения своего с Евфимиею Всеволожскою получил отвращение к музыке, пляске, светскому пению и ко всяким играм; всё это было формально запрещено, и господствовавшая при царе Михаиле Фёдоровиче потешная палата с органами, домрами, цимбалами заменена каликами перехожими и обращена в приют нищих. Прежние бахари, гусельники, потешники, домрачеи, шуты-скоморохи исчезли, и во дворце можно было слушать лишь духовные песни. Царю подражало боярство, и каждый дом представлял собою собрание калик, монахов, монахинь; всё это дисциплинировалось домостроем знаменитого Сильвестра и имело наружный вид обители.