Патриарх Никон
Шрифт:
— А на Москве, — воскликнула инокиня с сверкающими глазами, — ругают его, называют еретиком, за чем-де исправил книги и ввёл единогласие в пении в церкви, как это и у вас. А за государевым делом он не имеет покоя ни днём ни ночью, не доест, не доспит, а от бояр одна честь — зависть одна подлая да и подкапываются под него. Взяли мы, говорят они, и Белоруссию, и Малороссию, и довольно... значит, больше он нам не нужен, теперь разделим меж собою добычу; а он не даёт, говорит: всё-де государское... и увидишь, гетманша, — не отпустят они его сюда, да и самого заточат.
— Крий [33]
33
Сохрани.
Вошёл в этот миг молодой человек, безбородый, но с мужественным лицом, хотя скромного вида: на нём был казакин, припоясанный серебряным кушаком, с боку которого висела драгоценная турецкая сабля. Поцеловав руку гетманше, он торопливо сказал:
— К нам, матушка, гости приехали... из Киева воевода Бутурлин... Говорят, от царя. Он уж в лагере наказного атамана.
— А отец-то твой болен... Захочет ли он принять его и говорить с ним?
— Зайди к нему, матушка, ведь он, коли болен, так не любит, чтобы к нему заходили, кроме тебя.
— Идём к гетману вместе, послушаем, что он скажет.
Они прошли коридор и очутились в обширном зале, это была и приёмная, и столовая гетмана. Посредине этой огромной комнаты с большими окнами стояли дубовые столы, и по бокам виднелись дубовые скамьи. Стены столовой были украшены оружием, отнятым у неприятелей, знамёнами, бунчуками, и здесь же виднелись головы лосей, оленей, кабанов и медведей, добытых Богданом на охоте.
Отсюда они вошли в другую комнату: это была рабочая гетмана.
Устланная дорогими коврами, она имела в углу у большого топчана небольшой стол, на котором стояла чернильница и лежали в порядке бумаги. Над топчаном висели хорошей немецкой работы масляными красками портреты — его и жены его. На противоположной стене виднелись портреты покойного приёмного его сына, убитого в Румынии, и родного его сына Юрия.
В комнате этой они застали войскового писаря Выговского; он сидел на топчане в ожидании приказаний гетмана.
Поклонившись с сыном Выговскому, который поцеловал им руки, они подошли к завешенной большим ковром двери, ведшей в опочивальню Богдана. Стоявший у двери казачок отдёрнул ковёр и впустил туда Анну и её сына.
Опочивальня Богдана была большая комната, уставленная мягкими топчанами; пол и стены были завешены и закрыты дорогими коврами.
В турецком халате, в малороссийской барашковой шапке гетман полулежал на топчане против икон. Ноги его были укрыты парчовым одеялом, а в изголовье у него виднелись подушки, покрытые наволочками из тонкого полотна.
Увидев входящих к нему жену и сына, гетман, видимо, обрадовался: страдальческое лицо его повеселело. Анна и сын её поцеловали у него руку.
— Рад вас видеть, — закряхтел Богдан от боли в ногах, опухших от водянки. — Кажется, — продолжал он, — лисица Выговский ждёт, чтобы я его позвал. Слышал я от людей, что отец его побратался с москалями...
— Бутурлин Фёдор Васильевич из Киева приехал, — перебила его Анна. — Значит, он вовсе не на стороне Выговского.
— Они уже успели прежде в Гоголеве повидаться с ним, но обманет их эта лисица. А Бутурлин сюда приехал знаешь зачем? Чует-де ворон падаль. Ох! Лышенько мне, конец настал Богдану: не ест, не пьёт, а горше всего — горилка опротивела. Прежде, бывало, под-ока (бутылка) на снеданье да око на обед, а теперь и чарка противна. А человек коли не ест, значит смерть пришла.
— Не первина это, — утешала его жена, — и с Божьею помощью поправишься. Теперь, одначе, нужно подумать, как принять московских гостей.
— Принять! — закипятился Богдан. — Да лучше бы они прислали ко мне Никона. Приезжай сюда Никон, другое бы дело: мы бы с ним всё вверх дном поставили: перенесли бы московскую столицу в Киев, завоевали бы Польшу, уничтожили бы и татарву, и турского султана. Да и сын мой имел бы дядьку такого, какого на целом свете нет и не было. Гляди, ведь счастье же московскому царю — народился же у него, да из крестьянства, из чёрных-то людей, такой человек, а здесь коли кто умён, то плутоват и продажен как иуда, хотя бы вот и писарь наш войсковой — Выговский. А Никон как пёс верен своему царю и не только ничего от него не берёт, но всю церковную свою казну ему отдал; теперь, говорят, нечем ему даже достраивать свой Новый Иерусалим.
— Я ещё лучшее слышала от инокини Наталии, — понизила голос Анна. — Она боится, что бояре низложат и заточат Никона, так как они перестали в нём нуждаться и он мешает им только грабить завоёванные им земли Белоруссии и занятую им Малороссию.
— Если это правда и если они заточат его — я примирюсь с татарами, и мы пойдём на Москву... дорого им будет это стоить — я разорю всю Великую Русь и сожгу Москву... Нет, пока жив Богдан, волос с головы святейшего патриарха не упадёт. И если я согласился быть под высокою рукою русского царя, так лишь потому, что царством правит этот великий разум, эта правдивая и честная душа. Что бы я дал, если бы возможно было его перетащить сюда!.. Я бы посадил его гетманствовать, а сам был бы у него простым наказным атаманом.
— Что же делать, коли царь не отпускает его теперь. Но вот гонец от наказного атамана Лесницкого прибыл из нашего Чигиринского лагеря, и он пишет, что Бутурлин уже у него, а это всего десять вёрст — нужно бы послать кого-нибудь к нему навстречу.
— Черта я ему послал бы, — вспылил Богдан. Потом, помолчав немного, он продолжал: — Покличьте писаря Выговского.
Сын его Юрий исполнил его приказание. Выговский Иван, войдя к гетману, низко ему поклонился, подошёл к нему, поцеловал у него руку и остановился у двери.