Патриарх Никон
Шрифт:
— Видишь, святейший патриарх, а ты говоришь, нужно-де строить монастырь.
— Великий государь, строил я обитель «Новый Иерусалим» так, что станет он оплотом и против врагов: и ляхов, и татар, коли они придут.
— Разве ты опасаешься?
— Не опасаюсь, да всё в воле Божией, прошу поэтому, дай мне средства исполнить обет мой и воздвигнуть святую обитель.
— Я тебе говорил уже, нет у меня средств.
Никон постоял в недоумении: в первый раз за время его святительства он получил отказ от царя, притом он считал своё дело совершенно правым.
— Как, — воскликнул он, — твоему
35
Об этом первом отряхании праха своих ног в столовой в одном из своих писем царю говорит Никон, без пояснения причины этого отряхания. Но то, что в начале следующего года это было одною из причин неприглашения к обеду патриарха, когда приезжал грузинский царевич, — это очень вероятно.
— Святейший патриарх, благослови, — переконфуженно произнёс государь.
— Господи благослови, — торопливо произнёс патриарх и вышел.
После этого ухода Алексей Михайлович потребовал к себе Богдана Матвеевича Хитрово — этот был уже при нём окольничьим.
Царь передал ему сущность ссоры своей с патриархом.
— Уж много ты, великий государь, воли-то дал ему... всё ему не ладно, и глупы-де наши бояре, неучи, а он лишь один умница.
— Надоел он и мне, признаться тебе, Богдан, пуще редьки в пост... да ничего не поделаешь: патриарх он и терпи... Патриарх, что отец, всё едино... иной раз и от отца, бывало, терпишь обиды, да ничего: помолишься Богу и стерпишь... и Бог благословит за это.
— Да и поделать-то с ним что мудрено, и много бояр за ним... А уж народ — точно молится на него...
— Видишь, Богдан, коли б он да сам ушёл: иное дело... тогда и Бог простит: сам-де не схотел, а принудить-де нельзя...
— Уйдёт он... уйдёт, великий государь, по своей воле... только ты не серчай... увидишь...
— Лишь бы я в стороне, и его-то жаль... да ведь святитель... богомолец наш, — вот и грех пред Богом. Да, вот скажи: коли гетман Богдан умрёт, что тогда делать?..
— Меня, великий государь, пошли туда, и без патриарха дела оборудуем... и без святейшего обойдёмся, — изберут там и гетмана, и митрополита, и будут они под твоей высокой рукой, а там мы воеводства учиним. Русская земля должна быть едина, что в Москве, что в Киеве... С патриархом, одначе, теперь рано ссориться: нужно дать ему несколько сот, чтоб умилостивить; а коли я возвращусь из Киева, и всё там устроится по его благословению, тогда мы уж, — позволь, великий государь, — и дело сладим к добру... отделаемся мы от святейшего.
— Делай, Богдан, как знаешь, а я в стороне.
— Будет он клясть меня и Стрешнева, а нам что? Лишь бы тебе служить. Теперь позволь идти к патриарху — всё улажу...
— Ступай да только знай: коли царевны, сестрицы, узнают что-либо, они меня заплачут и покоя не дадут... выживут они меня из Москвы.
— О размолвке твоей с ним, великий государь, патриарх никому не расскажет, а я подавно болтать не стану... уж коли я возьмусь, я и дам ответ.
— Поезжай к патриарху и уладь всё, а я пойду к деткам... да к царице... ждёт она... и поглядишь, вновь дочь... я её Софией нареку... дескать пора царице поумнеть и дать сына... а то Алексей-то мой и хил, и болезнен... Ну, пока ступай к патриарху, пущай не сердится и молится: да дарует нам Господь Бог сына...
Хитрово поцеловал у царя руку и удалился.
— Пущай, — подумал после его ухода Алексей Михайлович, — патриарх молится, авось с его молитвой и сын родится. Сказывают, как женился царь Иван III на Софии Палеолог, не была она чадородною, вот и пошла на богомолье в Троицко-Сергиевскую лавру; на дороге у самой обители встретился ей ангел во образе инока и на руках его был младенец; бросил он на неё младенца, а тот прямо во утробу, и народился у неё сын Василий, отец Ивана Грозного. Да уж не гневить теперь святейшего, а то через месяц не сын, а дочь родится.
Он набожно перекрестился.
VI
МАЛОРОССИЙСККЯ СМУТА, ИЛИ РОКОШ
Страх и неизвестность, что будет, задержали погребение Богдана Хмельницкого почти на целый месяц; притом в Чигирине ждали, чтобы съехались туда, и печальная процессия, сопровождаемая тысячами верховых и пеших, двинулась в Субботово, где останки его погребены.
Многие из патриотов, несмотря на то, что Богдан своевольничал и не слушался рады, вместе с погребением его тела как будто погребали и вольности, и права Малороссии, которые так оберегал и защищал гетман.
И замечательно то, что его оплакивали обе партии: шляхетская, стоявшая под главенством Ивана Выговского, и народная, или чёрная, имевшая во главе своей полтавского полковника Мартына Пушкаря.
Два дня после этой печальной церемонии справлялись по покойнику поминки, и на третий день собралась рада, но она состояла тогда из одних начальников войсковых, т.е. из партии шляхетской, и, вопреки ожиданиям народа и даже самого Ивана Выговского, рада вручила ему гетманскую булаву.
Но имя и воля Богдана были так сильны, что Выговский писал в Москву, что покойный Богдан сына своего и всё войско запорожское ему в обереганье отдал, а теперь вся страна и чернь старшинство над войсками ему же вручили, и он царскому величеству верно служить будет.
Узнав о смерти Богдана, из Москвы тотчас отправили в Малороссию Матвеева.
Прибыв к Выговскому, Артамон Сергеевич потребовал, чтобы новый гетман отправил в Швецию посла — уговорить короля Карла примириться с нами.
Гетман исполнил требование Матвеева, и тот возвратился в Москву с уверениями в верноподданстве Выговского, так что царь отправил к нему даже стряпчего Рагозина с извещением о рождении царевны Софии Алексеевны.
Немедленно же после отъезда Матвеева гетман собрал в Корсуне раду.