Патрик Кензи
Шрифт:
— А что там было еще, Симона?
— Дженна говорила — «всякая пакость» и в подробности не вдавалась. А если я начинала допытываться — сердилась. Что бы там ни было, каждый раз, когда у нас заходила об этом речь, для нее это всегда была встряска. — Симона подняла голову, посмотрела мне за плечо, словно кто-то стоял в дверях. — Дженна! — сказала она и вновь разразилась рыданиями.
Тело ее содрогалось в конвульсиях так неистово, что я понял — в ней немного осталось. Я нанес ей тяжкую рану, а весь прочий ущерб на много дней и лет вперед причинила себе она сама. И потому я позволил своему гневу уйти, улетучиться, испариться, и, когда он освободил мое тело и душу, я увидел перед собой на диване лишь сотрясающегося от рыданий человека. И, протянув руку, я коснулся
— Не трогайте меня! — отпрянула она.
Я убрал руку.
— Что ты расселся здесь, белая сволочь?! Убирайся из моего дома вместе со своей потаскухой!
Энджи шагнула к ней, но остановилась, на секунду закрыла глаза, потом взглянула на меня и кивнула.
Говорить больше было не о чем, и мы ушли.
Глава 14
Избегая всяческих разговоров о Симоне Анджелайн и о сцене, разыгравшейся у нее в квартире, мы уже одолели половину расстояния до Бостона, когда Энджи выпрямилась и с такой силой ткнула пальцем в кнопку моего плеера, что кассета вылетела из гнезда и упала на пол. И к тому же еще — на середине «Шайн э лайт». Настоящее святотатство.
— Подбери, — сказал я строго.
Она послушалась и швырнула ее в кучу других кассет.
— Неужели ничего, кроме этого старья? — спросила она, роясь в моей фонотеке.
— Поставь Лу Рида, — посоветовал я. — Это в твоем духе.
Она послушала «Нью-Йорк» минут пять и кивнула одобрительно:
— Вот это нормально. Как она к тебе попала? На сдачу дали?
Я свернул к супермаркету, и Энджи вышла купить себе сигарет. Вернулась она с двумя экземплярами «Ньюс» и один вручила мне.
Таким образом, я смог убедиться, что уже второе поколение Кензи до известной степени обрело бессмертие — мой нетленный, хотя и черно-белый образ, запечатленный 30 июня, будет заморожен на вечные времена и доступен моим далеким потомкам на микрофильме. Я сам себе уже не принадлежу в этот миг, я обезличен, хотя, казалось, ничего не может быть более личного — я же помню, как сидел на корточках над Синей Бейсболкой, а за спиной у меня лежало распростертое тело Дженны, в ушах звенело и мозги тщетно пытались стать на место в черепной коробке. Сотни тысяч людей, не имеющих обо мне понятия, уже проглотили эту информацию вместе с завтраком. Напряженнейший момент моей жизни, миг наивысшей, быть может, интенсивности бытия будет всего лишь принят к сведению девицей из бара в Саути или двумя биржевыми брокерами, поднимающимися в лифте в каком-нибудь небоскребе. Действует ненавистный мне Принцип Глобальной Деревни.
Но зато я наконец узнал имя убийцы. Куртис Мур. Сообщалось, что он доставлен в Бостонский городской госпиталь и находится в критическом состоянии, врачи прилагают отчаянные усилия для того, чтобы сохранить ему ногу. Восемнадцать лет, член банды, контролирующей несколько кварталов в Роксбэри, — эти ребята в качестве знаков отличия используют, так сказать, атрибутику бейсбольной команды «Новоорлеанские святые». На третьей странице газета поместила фотографию его матери, державшей в руках его портрет в рамке, сделанный в десятилетнем возрасте, и привела ее слова: «Мой мальчик не якшался ни с какой бандой и никогда не делал ничего плохого». Она требовала провести расследование и утверждала, что инцидент имеет «расовую подоплеку». Ей даже удалось увязать его с делом Чарльза Стюарта — тогда и окружной прокурор и все вообще поверили Стюарту, утверждавшему, что чернокожий парень убил его жену. Парня арестовали и, вероятно, законопатили бы надолго, если бы страховой полис, оформленный Стюартом на жену, не заставил кое-кого в суде нахмурить брови. Когда же Стюарт нырнул с моста в Мистик-ривер, это окончательно подтвердило то, что для большинства было очевидно с самого начала. Случай Куртиса Мура имел со случаем Чарльза Стюарта столько же общего, сколько штат Джорджия — с советской Грузией [2] , но в данную минуту я решительно ничего не мог предпринять по этому поводу.
2
В подлиннике обыгрывается английское название Грузии — Georgia, идентичное названию американского штата.
Энджи громко фыркнула, и я увидел, что она читает ту же страницу.
— Все понятно, — сказал я. — Столкновение на расовой почве.
Она кивнула:
— Зачем же ты, гад такой, сунул бедному мальчику автомат в руки и заставил нажать на спуск?
— Сам не знаю — находит на меня временами.
— Да разве так можно, Патрик? Надо было попробовать поговорить с ним, сказать, что, мол, понимаю — не от хорошей, ох, не от хорошей жизни взялся он за оружие…
— Не сообразил, — ответил я, швырнул газету на заднее сиденье и сел за руль.
Энджи продолжала читать, время от времени шумно втягивая воздух ноздрями. Наконец она скомкала газету и бросила ее под ноги.
— Как они смотрят на себя в зеркало?!
— Кто?
— Ну, те… кто пишет такую ахинею. «Расовая подоплека»! «Никогда не делал ничего плохого»! — Она продолжила, обращаясь к фотографии куртисовской мамаши: — А по ночам, леди, он, вероятно, псалмы поет?!
Я похлопал ее по плечу:
— Остынь.
— Но это же чушь собачья!
— Мать скажет все что угодно, чтобы выгородить сына. Ее нельзя осуждать.
— Ах, нельзя осуждать?! Так зачем припутывать сюда расовую неприязнь, если она хочет всего лишь спасти своего ребенка?! Скоро заявят, что и в гибели Дженны тоже виноваты белые!
Энджи еще долго распространялась на эту тему. В последнее время мне часто приходится слышать такое — да еще и не такое. Я и сам иногда впадаю в ярость, которой подвержены прежде всего люди белые, бедные и трудящиеся. Она охватывает их, когда безмозглые социологи принимаются объяснять нападения в Центральном парке «вспышкой неконтролируемых эмоций» и оправдывать действия зверья, твердя, что это реакция на многолетнее угнетение со стороны белых. А случись вам заикнуться о том, что это милое, породистое зверье (появившееся на свет с черной кожей) сумело бы, вероятно, проконтролировать свои эмоции и реакции, если бы белую женщину, занимавшуюся на аллеях джоггингом, сопровождала охрана, — вам мигом прилепят ярлык расиста. Эта ярость охватывает их, когда в газетах и по телевидению начинают муссировать и мусолить тему расы; когда группа белых, преисполненных, надо думать, самых лучших намерений, собирается вместе и разглагольствует о неискоренимых расовых различиях, завершая фразу неизменным: «Я, поверьте, не расист, но…»; когда судьи, силком внедрившие программу десегрегации школ, собственных деток учат все-таки в частных колледжах; когда недавно один окружной жрец Фемиды заявил, что у него нет оснований считать, будто уличные банды представляют собой большую опасность, нежели профсоюзы.
Эта ярость возникает, когда политики, живущие в Хайаннис-Порт, Бикон-Хилл или Уэллсли, принимают решения, оскорбляющие жителей Дорчестера, Роксбэри, Ямайка-плэйн, а потом идут на попятную, заявляя, что все же войны-то нет.
А война между тем идет. Но идет она не в оздоровительных центрах, а на спортивных площадках, не на лужайках, а на цементе, и воюют обрезками труб и бутылками, а в последнее время — и автоматическим оружием. Но пока она не прорвалась сквозь тяжелые дубовые двери, за которыми обсуждаются проблемы дошкольного образования и устраиваются ланчи с двумя порциями мартини, ее вроде бы и не существует.
Южные кварталы Лос-Анджелеса пылают десятилетиями, но большинство людей почувствуют запах дыма не раньше, чем пламя перекинется на Родео-драйв.
Пора определиться. Прямо сейчас. Ехать через все это в автомобиле вместе с Энджи до тех пор, пока четко не определим свое место в этой войне, пока точно не узнаем, где мы, пока не сможем, заглянув себе в душу, почувствовать удовлетворение от того, что там увидим. Однако в моей жизни все идет по кругу и возвращается ко мне нерешенным.
— Полагается спросить: «Что ты собираешься делать?», не так ли? — сказал я, тормозя перед домом Энджи.