Патрик Кензи
Шрифт:
— Энджи, эти подонки в «Филмо» — последние люди. О них и думать-то не стоит.
— У-гу. — Она судорожно, с хрипом вздохнула.
— Ну. — Я погладил ее по руке. — Я серьезно. Они — ничто. Они…
— Они бы изнасиловали меня, Патрик. Это точно. — Она взглянула на меня, губы стали подергиваться и вдруг на мгновение застыли в каком-то диком подобии улыбки. Сначала съежилась кожа вокруг рта, потом все лицо, из глаз полились слезы, а она все пыталась удержать на лице улыбку.
Эту женщину я знал всю жизнь, и мне хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать случаи, когда она при мне плакала. В тот вечер я не совсем понимал, чем были вызваны эти слезы. На моих
Мы сидели в кабинете, полуотгороженном от общего зала. Я поднялся с места и стал обходить стол. Она махнула рукой, показывая, что не хочет, чтобы я приближался. Я все-таки сел рядом с нею, она вцепилась руками в мою рубашку, уткнулась мне в плечо и тихо заплакала. Я обнял ее, гладил по голове, целовал волосы.
— Такой дурой себя чувствую, — сказала Энджи.
— Глупости говоришь, — сказал я.
Мы ехали от «Эшмонт-гриля», и она попросила меня остановиться у парка Коламбия в Южном Бостоне. На его краю возвышались подковообразные, отделанные гранитом трибуны, с трех сторон окружавшие гаревую дорожку. Мы купили упаковку пива, принесли ее на трибуну и сели на скамью, смахнув с нее мусор.
Парк Коламбия для Энджи — место священное. Двадцать лет назад ее отец, Джимми, исчез во время облавы на мафиози, и здесь мать решилась сказать дочерям, что их отца нет в живых, хоть тело тогда и не было найдено. Когда Энджи не может заснуть или ей по ночам мерещатся призраки, она иногда приходит сюда.
Океан шумел в полусотне метров от нас, и дувший с него ветер заставил нас, чтобы не замерзнуть, крепко прижаться друг к другу.
Энджи наклонилась вперед, глядя на беговую дорожку и широкую полосу зелени за стадионом.
— Знаешь что?
— Что?
— Не понимаю, как можно причинять страдания другим людям. — Она повернулась и оказалась лицом ко мне. — Я сейчас не о тех, кто отвечает насилием на насилие. В этом мы все повинны. Я о людях, которые причиняют страдания другим просто так. Кому нравится делать гадости. Кто ловит кайф оттого, что утаскивает за собой в дерьмо всех.
— Ты о пьяницах в баре.
— Да. Они бы меня изнасиловали. Изнасиловали. Меня. — На мгновение она приоткрыла рот, как будто смысл этих слов вдруг дошел до нее впервые. — А потом пошли бы домой и отпраздновали. Нет-нет, погоди. — Она протестующе вскинула руки, чтобы я не перебивал ее. — Нет, не то. Они бы не праздновали. Самое плохое не это. Самое плохое то, что они бы и не думали об этом. Раздели бы меня, надругались всласть, а потом помнили бы об этом так, как помнишь выпитую чашку кофе. Не как что-то такое, что следует праздновать, а как одно из рядовых впечатлений дня.
Я молчал. Что тут скажешь?
— А Хелен, она, Патрик, почти такая же дрянь, как эти пьяницы.
— При всем уважении, ты преувеличиваешь, Эндж.
— Нисколько. Изнасилование — осквернение одноразовое. Оно жжет тебя изнутри и сводит тебя на нет, пока какая-то скотина сует в тебя свой член. Но Хелен со своим ребенком сделала… — Энджи взглянула на беговую дорожку внизу и отхлебнула пива. — Ты слышал, что говорят матери. Видел, как Хелен относится к исчезновению девочки. Готова спорить, она оскверняет Аманду каждый день, не насилием, не жестокостью, а равнодушием. Она выжигала своего ребенка изнутри, понемногу, так отравляют мышьяком. Вот что такое Хелен. Она — мышьяк. — Энджи кивнула, как бы подтверждая для себя верность сделанного вывода. — Она — мышьяк.
Я взял ее ладони в свои.
— Можно позвонить из машины и отказаться от этого дела. Хочешь?
— Нет. — Энджи покачала головой. — Ни в коем случае. Эти люди, эти эгоистичные гребаные людишки — Большие Дейвы и Хелен — они загрязняют собой мир. И я знаю: что посеяли, то и пожнут. И хорошо. Но мне пути не будет, пока не найдем девочку. Беатрис была права. Аманда там одна. И никому до нее нет дела.
— Кроме нас.
— Кроме нас. — Глаза Энджи горели какой-то яростной одержимостью. — Я буду искать ее, Патрик.
— Хорошо, Энджи, хорошо, мы будем ее искать.
— Ладно, — сказала она и слегка стукнула своей банкой с пивом по моей.
— А если она уже мертва? — спросил я.
— Она жива, я это чувствую.
— Но если?
— Она жива. — Энджи допила пиво и бросила банку в сумку, стоявшую у моих ног. — Жива, и все. Ты понял?
— Конечно.
Когда мы пришли домой, Энджи обессиленно рухнула на кровать и тут же выключилась. Я вытащил из-под нее покрывало, укрыл ее и погасил свет, потом пошел на кухню, сел за стол и стал записывать сведения, касающиеся исчезновения Аманды и собранные за последние двадцать четыре часа: наши разговоры с Маккриди, с персонажами из «Филмо», с родителями детей на спортплощадке. Закончив, я достал из холодильника пиво и стал пить, стоя прямо посреди кухни. Всякий раз при виде темных прямоугольников окон перед глазами всплывало ухмыляющееся, с мокрыми от бензина волосами лицо Джерри Глинна, заляпанное кровью его последней жертвы, Фила Димасси.
— Патрик, — казалось, шептал мне Джерри, — я жду тебя.
Я задернул шторы.
Когда Энджи, Оскар, Девин, Фил Димасси и я шли по следу Джерри Глинна, его партнера Эвандро Аруйо и отбывающим срок психотика Алека Хардимана, вряд ли кому-нибудь из нас приходило в голову, какими жертвами это обернется.
Джерри и Эвандро потрошили людей, вытаскивали внутренности, отрезали головы, распинали просто для развлечения, — то ли всем назло, то ли потому, что Джерри ужасно раздражал Господь Бог, то ли просто так. Я не мог понять, что двигало этими людьми. Да и другие, думаю, — тоже. Рано или поздно мотивы теряли значение в свете совершенных поступков.
Кошмары о Джерри мне снились часто. И уж если снился кошмар, то в нем обязательно участвовал Джерри. Не Эвандро, не Хардиман. Только Джерри. Возможно, оттого, что я знал его с детства. Помню его копом, он, всегда дружелюбный и улыбчивый, обходил свой участок, ерошил нам вихры. Потом, после выхода на пенсию, он стал владельцем и главным барменом в «Черном изумруде». Мы пили с Джерри, вели разговоры далеко за полночь, мне было с ним легко, я ему доверял. И все это время, более тридцати лет, он убивал сбежавших из дому детей, забытых всеми, за которыми никто не смотрел и которых никто не хватился.
Кошмары были разными, лишь одно оставалось неизменным. Джерри в них всегда убивал Фила. У меня на глазах. Наяву я не видел, как он перерезал горло Филу, хоть и находился от них всего в двух с половиной метрах. Я лежал на полу в баре, принадлежащем Джерри, стараясь не дать его немецкой овчарке выдавить мне клыками глаза. Но я слышал предсмертный крик Фила. Слышал, как он вскрикнул: «Нет, Джерри, нет!» Он умер у меня на руках.
Фил Димасси двенадцать лет был мужем Энджи. До их свадьбы он был моим лучшим другом. Когда Энджи подала на развод, Фил перестал пить, нашел работу, начал зарабатывать, стал, как мне казалось, на путь исправления. Но Джерри в жизни Фила поставил точку.