Патрик Кензи

Лихэйн Деннис

Она стала искать в сумочке сигареты.

— Нет у нас права судить, — сказал я. — Это не…

— А у кого оно есть, это право? — перебила меня Энджи.

— Не у них. — Я указал на дом за деревьями. — Они решили, будто могут решать, кому можно воспитывать детей, кому нет. Кто дал Дойлу право принимать такие решения? А если попадется ребенок, воспитанный в такой религиозной традиции, какая Дойлу не нравится? А если ему не нравятся родители-гомосексуалисты, чернокожие, татуированные? Тогда что?

Лицо Энджи потемнело.

—

Мы не об этом сейчас говорим, и ты это прекрасно понимаешь. Мы говорим о конкретном случае, об Аманде. Не хрена пудрить мне тут мозги школьными истинами, которым тебя обучили иезуиты. Не хватает мужества поступить так, как надо, Патрик? Ни у кого из вас. Кишка тонка.

Оскар посмотрел на кроны деревьев.

— Может, и так.

— Идите, — сказала она. — Идите, арестовывайте. Но я смотреть на это не хочу. — Она закурила и выпрямилась. Зажав сигарету двумя пальцами, Энджи взялась за костыли. — Вы мне омерзительны.

Мы молча смотрели ей вслед.

За все то время, что я работаю частным детективом, мне не приходилось быть свидетелем сцены более отвратительной и угнетающей, чем арест Джека и Триши.

Джек сидел на кухне и рыдал. Триша держала Аманду на руках. Оскар стал вырывать девочку, Аманда визжала, колотила Оскара кулаками и кричала:

— Бабушка! Нет! Не отдавай меня! Не отдавай ему!

Девин позвонил шерифу еще раз, на этот раз тот взял трубку и уже через несколько минут подъехал к дому Дойла. Пришел на кухню и смутился. Аманда обмякла на руках у Оскара, Триша стояла, покачивая и прижимая к животу голову рыдающего Джека.

— Господи боже мой! — шептала Триша, понимая, что их жизни с Амандой приходит конец, конец свободе, конец всему. — Господи боже мой! — прошептала она снова, и я вдруг задумался, слышит ли он ее, слышит ли, как поскуливает Аманда на груди у Оскара, как Девин зачитывает Джеку его права? Слышит ли он вообще хоть что-нибудь?

Эпилог

«Воссоединение матери и ребенка» — под такими словами на следующее утро вышел номер «Новостей». И под такими же, но только выведенными на задники студий, седьмого апреля в 20:05 по восточному поясному времени выходили в прямой эфир новостные передачи по всем местным телеканалам.

В сиянии ослепительно-белого света софитов Хелен прошествовала от подъезда своего дома через толпу журналистов и приняла Аманду из рук социального работника. Испустив возглас, напоминавший собачий вой и обливаясь слезами, она пустилась целовать щеки, лоб, глаза и нос дочери.

Аманда обхватила мать за шею и уткнулась лицом ей в плечо. Присутствовавшие при сем соседи разразились аплодисментами. Хелен огляделась, притворно-застенчиво улыбнулась, поморгала от яркого света софитов, энергично погладила дочь по спине и улыбнулась на этот раз более широкой улыбкой.

Бубба, стоявший у меня в гостиной перед телевизором, оторвался от экрана и посмотрел на меня.

— Ну что, как будто все уладилось, — сказал он. — Так?

Я кивнул:

— Кажется, да.

В коридоре появилась Энджи. Бубба повернулся к ней. Она прыгала на одной ноге с ящиком под мышкой. Поставив его на другие, сложенные на лестничной клетке, она проскакала обратно в спальню.

— Что это она переезжает?

— У нее спроси, — пожал плечами я.

— Спрашивал. Не говорит.

Я снова пожал плечами, не решаясь пускаться в объяснения.

— Старина, — Бубба замялся, — я и сам не рад, что помогаю ей переезжать. Понимаешь? Но она меня попросила.

— Все нормально, не бери в голову.

Хелен сообщила телерепортеру, что считает себя счастливейшей женщиной на свете.

Бубба покачал головой, пошел из комнаты, взял у двери составленные стопкой коробки и стал спускаться с ними по лестнице.

Я прислонился к притолоке двери в спальню и смотрел, как Энджи вытаскивает из стенного шкафа рубашки и бросает на кровать.

— У тебя ведь все наладится? — сказал я.

Она протянула руку и вынула из шкафа несколько вешалок, держа их за шейки крючков.

— Все будет нормально.

— Может, поговорим?

Она расправила складки на верхней рубашке в стопке.

— Уже говорили. В лесу. Мне больше нечего сказать.

— А мне есть.

Она открыла чемодан, уложила в него стопку рубашек и застегнула молнию.

— Тут какие-то твои, — сказала Энджи, имея в виду вешалки. — Я потом верну.

Она взяла костыли и повернулась ко мне.

Я стоял в дверях, мешая ей пройти.

Энджи опустила голову и посмотрела в пол.

— Так и будешь тут стоять?

— Не знаю. От тебя зависит.

— Я просто думаю, класть костыли или нет. Если долго стою неподвижно, у меня руки затекают.

Я посторонился. Как раз в это время снизу вернулся Бубба.

— Еще чемодан на кровати, — сказала Энджи. — Последний, больше ничего нет.

Она повернулась к выходу на лестницу. Я слышал, как стукнули друг о друга костыли, которые она взяла в одну руку. Держась другой за перила, Энджи запрыгала на одной ноге вниз по ступенькам.

Бубба взял чемодан с кровати.

— Что ты ей сделал, старина?

Я вспомнил Аманду и Тришу с накинутой на плечи вязаной шалью, как они сидели, обнявшись, на скамейке, прислонившись к перилам крылечка, и тихо разговаривали.

— Я разбил ей сердце, — сказал я.

Потом Джек Дойл, Триша и Лайонел Маккриди предстали перед расширенной коллегией присяжных. Им были предъявлены официальные обвинения в похищении ребенка, его принудительном удержании и небрежном обращении с ребенком. Джеку Дойлу также предъявили официальные обвинения в убийствах Криса Маллена, Фараона Гутиерреса и подготовке убийств Лайонела Маккриди и федерального агента Нила Раерсона.