Патриот. Жестокий роман о национальной идее
Шрифт:
Гера был настолько признателен генералу Пете, что лишь протокол удержал его от того, чтобы броситься тому на шею.
Рогачев махнул рукой:
— Черт с ним, ладно. Герман, каждый день, нет, два раза в день, нет! — четыре раза в сутки докладывать мне о количестве посещений сайта «Око». И чтобы никаких приписок, а то я тебя знаю. Помни, что ты у меня словно мандавошка под микроскопом — чуть дернешься в сторону, мне тебе корни подрубить недолго. Понял?!
— Понял… Петр Сергеевич, — тусклым голосом ответил Герман, а про себя закончил: «Смотри, не заржавей раньше времени, дровосек».
О том, как Змей в Москву слетал
«Око» смотрело
Вова Козакевич, честный и порядочный парень, лишенный, как ни странно, второго дна и искренне верящий в высокую миссию «New Media Diamonds», пытался хоть как-то разбавить вечно паршивое Герино настроение. Однажды он вежливо постучался в дверь кабинета и, не получив ни приглашения войти, ни вообще какого-либо ответа, осторожно просунул голову в приоткрытую дверную щель. Гера сидел за столом, только что выслушав очередную порцию высокопробного бизнес-матерного спича от Рогачева, и был готов к полной и безоговорочной капитуляции своих амбициозных планов, а вместе с этим и с собственным самоустранением из жизни яичного домика. Увидев взъерошенную голову Козакевича, он скривился, отчего его лицо стало сильно походить на морду собаки породы шарпей, и нехотя процедил:
— Чего тебе, Вовик?
— Да я вот тут… — Вова осторожно, боком, не расширяя щели между косяком и дверным полотном, просочился на территорию директорского кабинета, — я вот, Герман, проектик придумал. Называется «Агитка».
— Что еще за «ангинка»? — равнодушно поинтересовался Гера.
— Не «ангинка», а «агитка», — еще более смутившись, пробормотал Вова и в позе несчастного просителя в нерешимости остановился посредине кабинета, не решаясь приблизиться к мрачному шефу.
— Ну, так показывай, чего встал? — Гера немного оживился. — Мне вечером в Кремль ехать, а в руках, кроме ветра, ничего нет.
Козакевич осторожно передал Гере компакт-диск и почтительно отступил на шаг от его стола.
— Так, поглядим. — Гера воткнул диск в дисковод и нажал на кнопку загрузки. На экране появилась мастерски смонтированная фотография Бори Хроновского в виде матерого гопника-работяги с кувалдой в руках и зверски-набыченным выражением лица. Надпись под фотографией гласила: «Хронь-луддит, сломавший швейную машинку для пошива рукавиц. Оно и понятно: варежки строчить — не страну разворовывать». Гера уставился на фотографию и находился в недоумении чуть меньше двух секунд, а потом принялся от души хохотать. Он представил стылую сибирскую зону, на которой, если верить официальной хронике, сидел в общем бараке бывший нефтяной магнат и Герин «хозяин». В гневе разбитый им швейный станок, на котором Боря, в соответствии с лагерными инструкциями, тачал рукавицы для таких же заключенных, как и он сам. Смеялся Гера истово, от души, до слез. А отсмеявшись и промокнув глаза платком, спросил Козакевича:
— Бомба! А еще есть?
— А вы еще на кнопочку нажмите…
На следующей фотографии известнейшему и одному из самых полных депутатов Госдумы были подрисованы клоунский нос картошкой и такие же клоунские щеки, которые удивительно гармонично смотрелись на лице этого набившего оскомину своими эпатажными выходками чудака. «Добрый клоун придет в ваш дом», — прочитал Гера и зашелся в новом приступе смеха:
— Слушай, Вова, — это просто гениально! Я знал, что ты талантливый дизайнер, но не знал, что ты, оказывается, гений!
— Да там много таких картинок, — радостно затараторил Вова, — вы все просмотрите, вам должно понравиться! Там и про Тимошкину, и про Огурцова, и про Косякина… И главное, лозунг у сайта хороший: «Нальем говна
— Да уж, говна тут много, не отмоются. Ладно, — Гера вскочил из-за стола и, стремительно подойдя к широкому подоконнику, уселся зачем-то прямо на него. — Хватит страдать ерундой, а то всех разгонят к чертовой матери. «Око» — это не предел, чересчур много мы с ним носимся, по-моему. У тебя телефон Змея имеется?
— Конечно.
— Напиши мне вон там, на листочке, номер и можешь быть свободен.
…Гера набрал номер Змея, понимая, что медлить больше невозможно. Весь месяц, что функционировал холдинг, Гера устраивал свои собственные дела: купил новую квартиру в высотном доме на Ленинградском шоссе, один из последних этажей, такие квартиры еще называют «пентхаусами», отправил заявку на аукцион недвижимости в испанском Сараусе на берегу Бискайского залива и умело провернул операцию по «отселению» вдовы какого-то не то ученого, не то народного артиста с соседнего участка в Переделкине, куда-то, как выразился сам Гера, за сто первый километр. На сей раз он решил не «солить» таким чудом вернувшиеся к нему деньги, а обратить их в крепкие надежные активы, цена которых с каждым годом лишь увеличивалась. Настя поначалу вроде бы противилась столь бесцеремонному обращению с соседкой, на руках которой она частенько засыпала, будучи ребенком, но Герман, выхватив из бумажника ее фотографию, принялся трясти ею перед лицом Насти и орать, что он делает все это исключительно для нее и ребенка, что самому ему ничего в этой жизни не надо, что «бабке за сто первым километром будет лучше только потому, что жизнь там не то что под Москвой в дорогом районе, а значительно дешевле, к тому же она и сама согласна» и жить в одном доме с Настиными родителями Германа «достало, потому что он глава семьи и по чужим углам ему болтаться осточертело». Ну, и все в таком духе. Настя махнула рукой: делай как знаешь. Она вообще в последнее время стала замкнутой, сосредоточилась на малыше, и Герман почти перестал обращать на нее внимание именно как на женщину. Свято место пусто не бывает и… Впрочем, обо всем по порядку.
Змей, живший в Питере, примчался в Москву спустя несколько часов после звонка Геры. Видимо, в кассе аэропорта Пулково у него были какие-то знакомства, и он отхватил билет из так называемой брони. К трапу прогревающегося и набитого людьми самолета Змея подвез автобус. В самолете Змей «догнался» прихваченной из дому пол-литровой фляжкой, которую он предварительно наполнил женьшеневой сорокапятиградусной настойкой (а черт их знает этих питерцев — пьют иногда не пойми чего), и, заметно повеселев, принялся вертеть головой по сторонам, с любопытством осматривая пассажиров. Каков же был его восторг, когда прямо напротив себя он увидел известнейшего артиста Михаила Боярского, который, как и положено, одетый в черный костюм и имевший на голове шляпу, развлекал себя чтением какой-то газеты и потиранием переносицы, насилуемой сползающими очками. Змей бесцеремонно уставился на Боярского и принялся его разглядывать, наклоняясь в проход все больше и больше. Наконец Михаил Боярский, чье боковое зрение давно уже сообщало ему о каком-то не в меру настойчивом, но в то же время молчаливом поклоннике, решил посмотреть, кто это так пристально глядит на него из левого ряда кресел. Оторвавшись от газеты, Боярский повернул голову и оказался лицом к лицу с глумливой физиономией Змея.
— Вы что-то хотели, молодой человек? — участливо спросил у Змея Михаил, нащупывая в кармане ручку для автографа, но Змей вдруг неожиданно выкрикнул на весь салон:
— Каналья! Тысяча чертей!
Боярский опешил и поспешил отвернуться, ожидая, что неадекватный молодой человек, от которого отчего-то очень сильно пахло женьшенем, успокоится, но Змей разошелся не на шутку. В течение всего недлинного перелета до Москвы он то и дело выкрикивал пришедшие ему на память реплики Д’Артаньяна из эпохального киномюзикла «Три мушкетера» отечественного производства, и в салоне самолета рыдающие уже от смеха пассажиры то и дело слышали: