Пауки
Шрифт:
Как славно поднялась рощица возле хижины, буйная и зеленая, — любуется Раде, — а ведь отец рассказывал, что здесь было когда-то совсем голое место. Но вот солнце озарило и лес, загорелись верхушки молодых буков, на прогалинах переплелись голубоватые тени и спокойно почивают на мягкой, отливающей медью сухой листве. Сюда, на лужайки, во время летнего послеобеденного зноя Раде пригоняет стадо на отдых.
Раде идет по горе к овражку, где еще лежит снег, напиться снеговой воды. Спускается, лепит ком снега, кладет на пологую плиту. Так он всегда
Лужи между скал почти всюду высохли, скот теперь тоже приходится поить снеговой водой. Летом в засушливое время Раде всегда приходит на ум, почему ни община, ни государство, ни кто другой не построит здесь водоемы; до чего хороша и богата травами эта гора, и человек и скотина не нарадуются, жаль только — безводная.
Он жадно смотрит на сбегающие в гуню капли, и жалко ему каждой капельки, которую выпьет сукно. Раде и не заметил, как сзади подошла Маша.
— Раде! — окликнула его молодка. — Повезло мне! Пить хочется!
Раде обернулся и остолбенел.
Никогда он не встречал ее в горах, да и в селе они виделись редко с тех пор, как Маша убежала от него и вышла за другого.
Несмотря на уверенность в себе и самообладание, внезапная встреча смутила Раде — он сконфузился.
Не проронив ни слова, поднял гуню, напился, потом протянул ей.
Маша разом выпила остальное.
— Спасибо тебе, Раде, будто вином напоил!
— Ты что здесь делаешь? — спросил он только для того, чтобы не молчать.
— Сейчас я, милый, хозяйка: умерла моя свекровь!
Маша замолчала, но чувствовалось, что она не прочь продолжить беседу.
Но с чего начать?
Убежала Маша от него, когда Раде был глупеньким подростком. Была она богатой невестой; и вот Радин отец, Илия, договорившись с ее отцом, привел девушку в дом, когда сыну едва минуло двенадцать лет, и положил с ним, боясь, как бы кто другой ее не взял.
Маша в семнадцать лет была уже развившейся и темпераментной девушкой, жаждущей мужской ласки. На первый взгляд казалось, что Раде — парень как парень; хотя и не вполне еще возмужал, но растет и крепнет с каждым днем, а ведь недаром говорится: кто надеется, своего дождется!
Но девушка обманулась.
В первую ночь Раде даже не прикоснулся к ней, а все стыдливо отодвигался. Потом, осмелев после шуток отца, в которых сквозила одновременно и озабоченность, во время долгих зимних ночей Раде прижимался к ней, ласкал, но овладеть ею все же не мог, сил не хватало, и девушке казалось, что Раде ластится к ней, как ребенок к матери. И в самом деле, утомленный первыми предвестниками страсти, подросток крепко засыпал, сунув руку под ее сальные, русые косы, пахнувшие точно мягкая, недавно вымытая шерсть.
Маша каждую ночь пыталась распалить его так, чтобы в пылу обоюдной страсти трещали кости, как бывало, когда ее догонял какой-нибудь
Но тщетно! Девушка поднималась утром с постели неудовлетворенная, усталая, сердитая. В конце концов она убежала, никому не сказавшись.
Илия сейчас же заметил исчезновение Маши и поспешил за ней. Догнал ее в поле и сказал:
— Вернись, Маша! Позоришь меня и Раде… Куда собралась?
— Домой, к своим… Не могу больше… Ни к чему мне такой несмышленыш.
— Не дури, баба!.. Раде мужает с каждым днем… Он ведь мой сын! — говорил Илия, пытаясь все обратить в шутку.
Но Маша отмахнулась и пошла своей дорогой, а спустя несколько дней увел ее к себе в дом другой, сильный парень, и они повенчались.
— Ты женился, Раде? — прервала она молчание.
— Знаешь ведь, что женился.
— И дети есть?
— Ждем, — сказал, улыбаясь, Раде. — А ты думала — неспособен?
— Не говорю я этого…
Тихо кругом, доносится только жужжание насекомых, разбуженных утренним солнцем; лучи его уже завладели горными ущельями и заглядывают даже под отвесные скалы.
Охватывает какое-то неясное чувство одиночества и простора.
В селе они даже не здоровались друг с другом, а тут почувствовали вдруг какую-то близость, словно в прошлом между ними не было ничего, кроме любви и согласия.
Раде взглянул на солнце.
— Ухожу, Маша!
— До свидания, Раде! — простилась с ним женщина и добавила: — Напоишь меня еще когда-нибудь, если доведется тут побывать…
— Отчего же!
Раде пошел искать скотину; шагает по высокой траве, и не остается после него следа, словно земли не касается.
Он задумался; ворошатся какие-то воспоминания; Раде хочется их отогнать, но не может: Маша крепко засела в памяти… Он все еще чувствует запах ее волос, и ему кажется, что перед ним русые завитки на затылке, как тогда, когда она нагнулась, чтобы напиться. И вдруг Раде с удивлением подумал: почему же он не обнял ее, когда она была так близко; а стоило бы, он чувствовал себя сильным, как никогда. А к беременной жене при всем желании не подойдешь. Раздумывая, он словно раскаивался, что не воспользовался удобным случаем!
Сейчас его мучит желание, не терпится обладать ею, как бывало, когда, уже возмужав, он по ночам мечтал о ней — беспокойной, разгоряченной, какой она была, когда лежала с ним, беспомощным. Впоследствии, вспоминая все это, он так же мучился, как когда-то она, и подобно ей не знал, что делать со своей бьющей через край юношеской силой… И странное дело! Подле жены он, казалось, забыл о Маше, а теперь опять проснулась к ней страсть и снова, как бывало, мучит его.
И ему досадно до сих пор чувствовать ее власть над собой; изливался перед ней, как перед попом Вране! Кстати, люди говорят, вспомнил он тут же, будто поп Вране имеет на нее виды. И Раде негодует, ему кажется, что он зол на Машу и, если встретит еще раз, не станет с ней балагурить… А ведь когда-то не смел даже в глаза заглянуть!