Паутина
Шрифт:
Епистимія остановила его суровымъ, мднымъ голосомъ:
— Кто на земл отъ Хама, кто отъ Сима-Яфета, — это, Симеонъ Викторовичъ, на Страшномъ Суд Христосъ разберетъ.
— Молчи! не мшай, я не диспутировать о правахъ намренъ съ тобою… Такъ — вотъ — предположимъ, какъ я сказалъ… Поняла?
— Предположимъ.
— Хорошо. Скажи же мн теперь, голосистый соловей: дальше-то что? Пусть я согласенъ, — какъ съ Аглаей-то быть? Вдь нынче невстъ въ церковь силкомъ не возятъ, связанными не внчаютъ?
Епистимія ршительно потрясла головою.
— Мы и не желаемъ. Насильно
Симеонъ поднялъ на нее глаза, полные искренняго удивленія.
— Что же, ты воображаешь, будто Аглая плнится твоимъ Гришкою, и ему на шею повиснетъ?
Епистимія смущенно опустила глаза, но отвчала уклончиво и спокойно:
— Я внцомъ не тороплю. Только бы съ вами, — старшимъ, — между собою дло ршить и по рукамъ ударить. И Аглаечка молода, и Гриша не перестарокъ. Сколько угодно буду терпть, лишь бы свыклись, и сталось, какъ я хочу, благое дло.
Симеонъ усмхнулся, съ презрительнымъ сомнніемъ качая черною, стриженою головою, на которой чуть оживало и находило обычныя смуглыя краски измученное, желтое, татарское лицо.
— Долго теб ждать придется!
— A, батюшка! — выразительно и настойчиво, съ подчеркиваніемъ подхватила Епистимія. — Тутъ ужъ и на васъ будетъ наша надежда, и вы старайтесь, Симеонъ Викторовичъ, батюшка мой. Мы съ своей стороны будемъ рпку тянуть, a вы съ своей подталкивайте…
Симеонъ раздумчиво прошелъ къ письменному столу своему…
— Какъ нибудь обойдусь, вывернусь, надую… — прыгало и юлило въ его растревоженномъ, разгоряченномъ ум. — Во всякомъ случа, это ея согласіе ждать очень облегчаетъ мое положеніе и открываетъ возможности… Неужели это опять какой-нибудь подвохъ? Ну, если и такъ, то онъ не удастся… Хитра, хитра, a изъ капкана меня выпускаетъ… уйду!
A вслухъ говорилъ:
— Ты не забывай, что въ этомъ случа мой голосъ — не одинъ. Вопросъ фамильный. У Аглаи, кром меня, четыре брата, каждый иметъ право свое слово сказать…
Епистимія отвтила презрительною улыбкою:
— Э, Симеонъ Викторовичъ! Не вамъ бы говорить, не мн бы слушать. Если будетъ Аглаечкино согласіе, да вы благословите, такъ остальнымъ то — каждому — я найду, чмъ ротъ замазать… Вы за себя ршайте, до прочихъ мой интересъ не великъ.
Симеонъ слушалъ и внутренно сознавалъ, что она говоритъ правду. Матвй и Викторъ — демократы: что имъ Сарай-Бермятовскій гоноръ и дворянская честь? Къ тому же Матвй любить этого Григорія, возится съ его образованіемъ, въ люди его выводить… Еще радъ будетъ, пожалуй, сдуру, блаженъ мужъ, этакому опрощенному союзу… Иванъ — тупое эхо Модеста, a Модестъ… выкинетъ ему вотъ эта госпожа Епистимія тысячу-другую рублей взаймишки, онъ и самъ не замтитъ, какъ обихъ сестеръ не то, что замужъ, — въ публичный домъ продастъ… только и пожалетъ, что третьей нту!.. Да и безъ денегъ даже… Просто выставить ему Епистимія своевременно коньяку подороже, да подведетъ двухъ-трехъ двокъ пораспутне… вотъ и весь онъ тутъ. Дальше непристойнаго анекдота взглянуть на жизнь не въ состояніи. Все — анекдотъ, и сестра — анекдотъ. Еще пикантнымъ найдетъ, декадентъ, Діонисъ проклятый…
— Э-эхъ — томила сердце тоска и обижала истерзанный умъ. — Э-эхъ! Одинъ я, — одинъ, какъ всегда, ни друга, ни брата нтъ, опереться не на кого…
И зубы просились сжаться и скрипть, и рука нервно комкала на письменномъ стол; попадавшія подъ нее газеты… Розовый листокъ подъ прессъ-папье привлекъ вниманіе Симеона… Онъ машинально потянулъ листокъ къ себ, пробжалъ, и губы его затряслись: это была вчерашняя оскорбительная анонимка, которую Анюта, убирая поутру комнату, нашла брошенную на полу и, думая, что ненарокомъ обронено что нибудь важное, сунула, на всякій случай, подъ прессъ-папье…
Честное созданье,
Душка Симеонъ,
Слямзилъ завщанье
Чуть не на милльонъ…
— Епистимія! — позвалъ Симеонъ придушеннымъ голосомъ, разрывая оскорбительный листокъ на мелкіе клочки и трясущеюся рукою высыпая ихъ въ корзинку.
— Что, баринъ?
И, когда она подошла, онъ положилъ свою руку на острое плечо ея и, глядя своими безпокойными черными татарскими глазами въ ея выжидающіе бездонно морскіе синіе глаза, произнесъ спокойныя, почти дружескія слова:
— Развяжи меня съ позоромъ моимъ, Епистимія. Я не могу жить подъ его гнетомъ… Это адъ!
— Симеонъ Викторовичъ! Да разв же есть что нибудь противъ съ моей стороны?.. Вы слышали: я всею душою…
Но онъ остановилъ ее, говоря еще спокойне, ршительне, проще:
— Прямо теб говорю: сдлка эта — объ Агла — мн претить. Я не въ состояніи теб помогать. Но я въ твоихъ рукахъ, бороться съ тобою не могу, за тобою сила, долженъ уступить. Но не требуй отъ меня больше того, на что моя натура способна податься. Союзникомъ теб въ этомъ дл я быть не могу. Не заставляй. Больше того скажу: заставишь, — себ, на бду: не выйдетъ y меня ничего, только твое же дло теб испорчу. A — что я могу общать теб и общаніе сдержу, — это — полное невмшательство. Поле — предъ тобою, — дйствуй, какъ знаешь. Я закрываю глаза. Удастся, — твое счастье. Не удастся, — не моя вина. Не буду ни мшать, ни помогать. Знать ничего не знаю и вдать не вдаю…
— A намъ отъ васъ больше ничего и не надо! — весело подхватила, съ засіявшими глазами, Епистимія, наклоняя лицо, чтобы благодарно поцловать лежащую на ея плеч Симеонову руку.
Онъ медленно убралъ руку и безсознательно осмотрлъ ее, точно недоумвая, — да его ли эта нервная, съ короткими, изогнутыми пальцами, цпкая рука, съ темными волосами изъ-подъ манжетъ, съ красно-подушечною желчною ладонью, съ налитыми, синими венами на тылу.
— Контрактъ-то — будемъ кровью писать? — зло усмхнулся онъ, разминая большимъ пальцемъ лвой руки надутыя вены эти на правой.
Епистимія поджала, въ шутливой обид, блдныя тонкія губы свои: угрюмая шутка пришлась ей по нраву.
— Что вы, Симеонъ Викторовичъ, — засмялась она, почти уже кокетничая прекрасными своими глазами: — вы не Фаустъ изъ оперы, и я не красный демонъ съ перомъ… Какая тамъ кровь!.. Мы вамъ — вотъ какъ даже безъ чернилъ — на одно ваше благородное слов повримъ!..
Конецъ.
Fezzano. 1912. II. 15.
Год: 1912