Паутина

Амфитеатров Александр Валентинович

— Шкура! Продаешь мн собственное мое состояніе за безчестіе сестры моей?

— Чести Аглаи Викторовны я ничмъ не опозорила. Это вы напрасно.

— Вотъ какъ?… Ты находишь? Вотъ какъ? Не честь ли еще длаешь? Дьяволъ!

— Мы люди простые, маленькіе, но смотрть вверхъ намъ никто запретить не можетъ. Попытка не пытка, отказъ не торговая казнь. Аглаю Викторовну я уважаю настолько, что и другого кого въ этомъ дом поучить могу. Но сватать Гришу я, Симеонъ Викторовичъ, вольна — хоть къ самой первой во всхъ Европахъ принцесс.

— Отъ твоей холопской наглости станется! — рванулъ Симеонъ.

Епистимія, не отвтивъ ни слова, не удостоивъ его взглядомъ, поддернула шаль свою и, повернувшись, какъ

автоматъ, пошла къ двери…

— Стой! — заревлъ Симеонъ, бросаясь за нею изъ за письменнаго стола.

Она возразила, съ рукою на ключ:

— Что — въ самомъ дл? У меня тоже своя амбиція есть. Холопка, да наглянка, да дура, да негодяйка. Не глупе васъ, и честность въ насъ одна и та же. Ежели вы намрены такъ, то вдь мн и наплевать: могу все это дло оставить…

A онъ, въ безумномъ, озвренномъ бшенств, трясся передъ нею, коверкался лицомъ, вывертывалъ глаза, скалилъ серпы зубовъ своихъ, колотилъ кулакомъ по ладони и шиплъ, не находя въ себ голоса:

— Къ Васьк перекинешься, тварь? къ Мерезову?

Епистимія отвчала внушительно и вско:

— Намекни я только господину Мерезову, что завщаніе существуетъ, — онъ двадцать, тридцать, пятьдесятъ тысячъ не пожалетъ. Я сразу могу богатой женщиной стать. A для васъ стараюсь даромъ.

Горько усмхнулся на это слово ея Симеонъ.

— Душу и тло сестры моей требуешь. Это — даромъ? Въ старый дворянскій родъ мщанскимъ рыломъ лзешь. Это — даромъ?

Онъ отошелъ, усталый, волоча ноги, и опять бросился на диванъ, лицомъ къ стнк… Епистимія, зорко приглядываясь, послдовала за нимъ по пятамъ.

— А, разумется, не за деньги, — говорила она, великодушно ршивъ на этотъ разъ простить ослабвшему врагу «мщанское рыло». Ни-ни-ни! Боже сохрани! Денегъ никакихъ. Если сами не соблаговолите, то мы съ васъ даже и приданаго не спросимъ. A родъ вашъ знаменитый — Богъ съ нимъ совсмъ! Собою надодать вамъ не будемъ: не семьи вашей ищемъ, a двушки. Вы собою гордитесь и хвастайте, сколько вамъ угодно, a я, Симеонъ Викторовичъ, не очень-то васъ, Сарай-Бермятовыхъ, прекрасными совершенствами воображаю. Наглядлась всякаго y васъ въ дому, — знаю, каковы ляльки и цацки! Только одна Аглая Викторовна, между вами, и на человка-то похожа, если хотите знать мое мнніе. И льщусь я совсмъ не на родство съ вами, a только — что барышня-то ужъ очень хороша. И это, Симеонъ Викторовичъ, такъ вы и знайте, — желаніе мое непремнное. Давно я это намтила, чтобы, ежели мой Гриша въ люди выйдетъ, искать ему Аглаечку въ законный бракъ. И если вамъ опять-таки угодно слышать правду до конца, то изъ-за этого одного я вамъ и помогала обстряпать старика Лаврухина…

— Не Лаврухина ты, a меня обстряпала! — глухо отозвался Симеонъ.

Епистимія пожала плечами и улыбнулась съ лукавствомъ побды.

— Должна же я была себя обезпечить, чтобы не быть отъ васъ обманутой и получить свою правильную часть. Ваше — вамъ, наше — намъ. Подлимтесь по чести. Капиталъ — вамъ, Аглаю Викторовну — мн съ Гришуткой…

Симеонъ долго молчалъ. Мысль о сдач на предлагаемое соглашеніе ему и въ голову не приходила, но онъ чувствовалъ безполезность спора и теперь думалъ только, какъ сейчасъ-то изъ него выйти, не окончательно истоптавъ уступками израненное свое самолюбіе и въ то же время не обозливъ тоже окончательно Епистимію, злобу которой противъ себя онъ теперь впервые видлъ и слышалъ во всю величину…

— Возьми деньги! — еще разъ, какъ вчера, предложилъ онъ, все не поворачиваясь, все уткнутый носомъ съ стну.

Епистимія сла на тотъ же диванъ y ногъ Симеона и спокойно сказала, спуская шаль по спин:

— Нтъ, Симеонъ Викторовичъ, не предлагайте. Не пройдетъ. Тутъ есть такое, чего деньгами не купишь.

A Симеонъ лежалъ и думалъ:

— Чуетъ власть свою… Ишь — осмлла: сла подъ самый каблукъ

и не боится, что я ее, дохлятину, могу однимъ пинкомъ отправить къ чертямъ, y которыхъ ей настоящее мсто… Знаетъ, что уже не посмю… связаны руки мои!.. въ кандалахъ!.. Плохо мое дло… На компромисс тутъ не отъдешь… Да вертитесь же вы, мозги мои, чортъ бы васъ дралъ! Шевелитесь! Подсказывайте, какъ мн ее надуть? Проклятые, выдумайте что-нибудь, лишь бы отсрочку взять, a ужъ въ отсрочк то надую…

Вслухъ же онъ спросилъ:

— Милліонъ что-ли ты нашла, что тысячами швыряешься?

И получилъ спокойный отвтъ:

— Ужъ если судьба мн разстаться съ этимъ дломъ только на денежномъ интерес, то для меня спокойне будетъ продать документъ не вамъ, a господину Мерезову.

— Ты полагаешь? — отозвался Симеонъ, чувствуя, что отъ словъ этихъ замерзло въ немъ сердце.

— Вы же такъ растолковали, Симеонъ Викторовичъ. Вас завщаніе отдать — законъ исполнить, вамъ — законъ нарушить, судомъ, тюрьмою, ссылкою рисковать… Ясное дло, куда мн выгодне повернуть. A ужъ въ добродтели Васиной я, конечно, нисколько не сомнваюсь: душа-человкъ, что спросишь — тмъ и наградить.

— Сказать ей или нтъ, что Эмилія надумалась тоже сватать Аглаю за Мерезова? — размышлялъ Симеонъ, машинально изучая глазами на обивк дивана лучеобразныя морщины коричневой кожи, складками сбиравшейся къ пуговиц. Пугнуть? Нтъ, погоди… Не такъ y меня хороши карты, чтобы вс козыри на столъ… Это — тузъ про запасъ… Покуда можно, придержимъ — поиграемъ въ темную… И сказалъ вслухъ:

— A кто порукою, что ты меня не надуешь?

Епистимія засмялась.

— То есть какъ же это — вы предполагаете — я могу васъ надуть?

— Очень просто: Аглаю я за племянника твоего выдамъ, a ты мн, завщаніе не возвратишь и будешь терзать меня по прежнему — какъ теперь мучишь.

— A какая мн тогда польза васъ надуть? Если Аглаечка выйдетъ замужъ за моего Григорія, то прямая наша выгода — не разорять васъ, a чтобы вы, напротивъ, состояніе свое упрочили и какъ можно цле сохранили. Потому что свояки будемъ. Какъ вы насъ тамъ ни понимайте низко или высоко, любите, не любите, a свой своему поневол братъ, и отъ вашего большого костра мы тоже нтъ-нтъ, да уголечками погремся… Да будетъ ужъ вамъ лежать-то! Какіе узоры на диван нашли? Я же отъ васъ обругана, я же осмяна, да вы же мн трагедію представляете! Эхъ, Симеонъ Викторовичъ! Гршно вамъ воображать меня злодйкою своею… Старымъ попрекнули… Кабы я стараго-то не помнила, разв такъ-бы съ вами поступила? Чего я отъ васъ прошу? Того, что вамъ совсмъ не нужно, только лишній грузъ на рукахъ? Что вы, — скажите, — любите, нешто, ее, Аглаечку-то? бережете очень? Ничего не бывало: одна дворянская фанаберія въ васъ взбушевалась… Кабы другая-то на моемъ мст оказалась, былого не помнящая, молодыми чувствами съ вами не связанная, она бы васъ, какъ оршекъ отъ скорлупки облупила, да и скушала… A я съ вами — вотъ она вся, прямикомъ, какъ на ладони, на всей моей искренней чести… Чтобы мн было хорошо, да и вамъ не худо… Чего намъ ссориться-то? Слава теб, Господи! Не первый годъ дружбу ведемъ, — y насъ рука руку завсегда вымоетъ.

Симеонъ повернулся къ ней, злобно, печально улыбаясь.

— Соловей ты, мой соловей! голосистый соловей! — произнесъ онъ съ глубокимъ, насквозь врага видящимъ и не желающимъ того скрывать, сарказмомъ.

— Вы не издвайтесь, a врьте, — серьезно возразила Епистимія, вставая, чтобы дать ему мсто — опустить съ дивана ноги на полъ.

— Хорошо. Попробую поврить. Ну, a теперь — слушай и ты меня, прекрасная моя синьора! Предположимъ, что ты настолько забрала меня въ когти свои, и что я окажусь такой подлецъ и трусъ; пожертвую этому проклятому наслдству ни въ чемъ неповинною сестрою моею и соглашусь утопить ее за твоимъ хамомъ-племянникомъ…