Паутина
Шрифт:
— Нужно сообщить об этом правительству! — воскликнул я. — Правительство нас спасет!
— Ребенок! — горько усмехнулся ака Мирзо. — У Ходжи бумага с печатью самого Назира здравоохранения. Охранная грамота… Никто, кроме Назира, не смеет вмешиваться в его дела. Тонко работают они: сведут человека с ума, убьют его, и никто никогда с них не спросит…
— Тогда надо добраться до Назира здравоохранения!
Ака Мирзо покачал головой.
— Я думаю, что это выгодно и некоторым Назирам: ведь они могут сгноить тут любого неугодного им человека.
— Не выйдет! — твердо сказал Гиясэддин. — Рано или поздно они попадутся.
— А пока мы должны терпеть, — добавил ака Мирзо. — Мы не должны им давать повода убивать нас. Всегда помни, — обратился он ко мне, — что твоя смерть нужна только твоим врагам!
— И это верно! — произнес Гиясэддин.
Тут Остонзода снова прервал свой рассказ. Я торопливо дописал последние строки и, не дождавшись продолжения, глянул на старого учителя. Он смотрел куда-то поверх меня сосредоточенный и заново переживающий то ужасное состояние, которое ему пришлось тогда испытать. Я подумал о том, что его слепые глаза ясно видят те ушедшие в прошлое трагические картины, и он дает им верную и глубокую оценку с точки зрения современного человека советской земли… Словно прочитав мою мысль, Остонзода сказал:
— Это был определенный период в жизни Бухарской Народной Советской Республики. У всех событий есть свои исторические корни, мы должны были пережить эти события и пережили их. Не случись именно это, произошло бы нечто подобное, — не с нами, так с другими.
Меня очень заинтересовала фигура Гиясэддина. Остонзода подробно отвечал на все мои вопросы. Гиясэддин не любил рассказывать о себе. Обо всем, что ему пришлось пережить, Остонзода узнал много позже…
ГИЯСЭДДИН
…Отца Гиясэддина звали Мирзо Латиф. Он был сыном бухарского купца и вместе с отцом часто ездил в Самарканд, Ташкент, Казань, Оренбург, где научился русскому языку. Широко образованный и начитанный, человек с большим сердцем, Мирзо Латиф не мог жить в затхлой, окостеневшей в средневековом фанатизме Бухаре, и когда его отец, разорившись, вскоре умер, переехал в Каган… Он устроился счетоводом в канцелярии тамошнего маслобойного завода, снял небольшую квартирку и перевез сюда семью — жену, дочь и сына Гиясэддина.
От Кагана до Бухары всего двенадцать чакримов, но политическая и общественная атмосфера тут была иной, чем в «благородной» столице эмирата, с ее святошами и ханжескими обычаями. Как бы тяжело человеку ни жилось в Кагане — все равно дышалось свободнее, уже хотя бы потому, что можно было не опасаться возмутительных подстрекательств невежественного духовенства.
Каган управлялся русской администрацией. На промышленных предприятиях города: двух хлопкоочистительных заводах и одном маслобойном, в большом депо, железнодорожных и кузнечных мастерских работали люди разных национальностей: русские, армяне, татары, персы, азербайджанцы, узбеки, таджики… Занятые преимущественно квалифицированным трудом, русские рабочие оказывали воздействие на рабочих-таджиков и узбеков, обучали их профессиям и — самое главное — азам новой жизни.
Мирзо Латифу повезло в том, что ему удалось устроиться в Кагане. Не случись этого, духовенство могло бы обвинить Мирзо Латифа в вероотступничестве и натравить на него толпу фанатиков. Основания для этого имелись довольно веские: он знал русский язык… Однако в Кагане были другие порядки, и Мирзо Латиф жил спокойно. Днем он был занят на работе в заводской канцелярии, вечера проводил в семейном кругу или среди друзей. Иногда собирались и у него — приходил инженер завода, кузнецы, рабочий Халимджан, родом из Зироабада, острослов и весельчак; порой захаживал на огонек русский учитель, чиновник с железной дороги, несколько юных бухарских торговцев… Гиясэддин в такие дни помогал отцу принимать гостей, готовил для них чай, расстилал дастархан с угощениями и, естественно, слышал их беседы.
Учитель уговорил Мирзо Латифа отдать детей в русско-туземную школу. Гиясэддин с сестрой стали ходить в европейской одежде и дружить с детьми товарищей отца. Дом их стоял на территории завода, а потому они очень скоро перезнакомились почти со всеми рабочими и служащими. Особенно полюбил Гиясэддин Халимджана.
Халимджан был высокий, широкоплечий, большеголовый и длинноносый мужчина; его густые черные, с проседью усы свисали к самому подбородку, а руки вечно были вымазаны в масле или саже.
Тем не менее, при всех этих внешних несуразностях, он имел веселый нрав и доброе сердце. Семьи у Халимджана не было, поэтому он с удовольствием заводил дружбу с заводскими ребятишками. Несмотря на малый заработок, он всегда носил в кармане конфеты, которыми одаривал Гиясэддина и его сестру.
В перерыв Халимджана всегда окружали рабочие, в надежде услышать забористое словцо и веселую шутку, до которых он был большой охотник. Халимджан пел и танцевал, и умел даже играть на гребенке: вставит в нее кусочек тонкой жести, приладит к губам и начинает выводить музыкальные рулады, да так искусно, что заслушаешься.
Иногда хозяин завода выговаривал ему за это, но он тут же отвечал:
— Э-э, хозяин! Платишь нам мало, так дай хоть наиграться вволю. Недаром ведь говорят, что музыка изгоняет из сердца все печали.
Как-то раз Гиясэддин возвратился из школы и увидел Халимджана очень грустным; его всегда смеющиеся глаза были строгими и смотрели в одну точку. Гиясэддин подбежал к нему:
— Дядя Халимджан, что с вами?
Халимджан рассеянно потрепал его по голове.
— Машина оторвала руку у друга Хачатура, — вздохнул он. — Проклятые хозяева! Им наплевать, умрет рабочий или нет, чтоб им лопнуть!
— Как оторвало руку? А где же он сам?
— Руку до локтя раздробило, а сам он потерял сознание. Хозяева даже внимания на наши крики не обратили. Дай бог счастья инженеру, он остановил машину, вызвал фаэтон и увез Хачатура в больницу.
Халимджан помолчал, потом, криво усмехнувшись, добавил:
— Хозяин пригрозил инженеру вычесть из его жалования за простой машины… Ладно, ничего, пейте нашу кровь, пейте, придет день, когда вы в ней захлебнетесь! — и он погрозил кулаком дому, где был кабинет хозяина.