Паутина
Шрифт:
Кто вам сказал эту чушь? — возмутился Гиясэддин.
— Все говорят! — всхлипнула мать. — Почему ты не стыдишься людей, почему ходишь в коротких штанах, в одежде неверных, с непокрытой головой, почему?! Брось эту одежду, сыночек, одевайся, как все люди…
Гиясэддин растерялся.
— Хорошо, мамочка, — сказал он, — я не буду больше носить пионерскую форму, буду ходить как все… Но неужели и вы считаете меня сумасшедшим?
Сердце матери, конечно, отказалось верить такой беде. Она обняла сына, заплакала.
— Есть еще у нас враги… Чем мы виноваты перед людьми? Почему они не оставят нас в покое?
— Врагов у нас пока хватает, — ответил сын. — Им не по нраву наша новая жизнь. Но я не покорюсь и буду бороться с ними!..
… — В том темном зиндане, — продолжал свой рассказ Остонзода, — в доме для умалишенных Ходжаубани, я понял, что людей, подобных ака Мирзо и Гиясэддину, бросали сюда сознательно, по заранее выработанному плану. Очевидно, здесь сводились не только личные счеты…
Гиясэддину удалось успокоить мать, но он не мог заткнуть рты своим врагам. Сплетня росла с каждым днем. Знакомые стали избегать его на улицах, товарищи — поглядывать с сомнением и всерьез справляться о самочувствии. Гиясэддин изо всех сил крепился, потом пытался отшучиваться, наконец, начал сердиться. Все это принималось за признаки безумия. Паутину лжи и клеветы ткал опытный паук, она прочно опутала Гиясэддина.
И наступил день, когда двое или трое друзей (друзей ли?), обманув, привели его сюда, к Ходже. Здесь на него не замедлили надеть цепи.
— Откуда мне знать, — говорил Гиясэддин, — может быть, эфенди Назир женился на моей сестре, забрал ее к себе и теперь самодовольно ухмыляется? Кто знает… Но я верю в свою победу. Я знаю, Советская власть крепнет изо дня в день, и врагов у нее становится все меньше. Вот увидите, не сегодня-завтра возвратится Халимджан-амак, он придет сюда и уничтожит это гнездо негодяев. Мы снова станем свободны, не отчаивайтесь, не забывайте, что есть партийцы, комсомольцы, и если мы как-нибудь дадим им знать, они освободят нас из этого зиндана!
Кто-то из безумных истерично расхохотался:
— Нас освободят, куда поведут? Пускай лучше убьют, чем быть назиром, надевать мундир и брюки, ходить с длинными волосами и кататься в шайтан-арбе. Нет, никогда! Сами садитесь в свой автомобиль! Я стану хатибом[45] большой мечети, и будут у меня даровые плов и шурпа…
— Браво, молодец! — ответил ака-Мирзо. — Дело твое, только не забудь пожалуйста нас, когда станешь хатибом… — Он зевнул. — Спать, однако, пора, уже поздно, сейчас будет светать. Постарайтесь хоть немного соснуть.
Но сумасшедший не дал спать. Он издал протяжный вопль и, причитая, забился головой о столб, поддерживающий навес. Ака Мирзо пытался удержать его, а он все вырывался и тянулся к столбу. Подоспел Гиясэддин, вдвоем они с трудом оттащили сумасшедшего и брызнули ему в лицо холодной водой — единственным лекарством в нашем зиндане. Сумасшедший также неожиданно утих.
Однако следом поднялся другой и, приплясывая, затянул гнусавым голосом песню; третий чему-то рассмеялся и продолжал смеяться, не переставая, схватившись за живот, катаясь по земле… Ака Мирзо и Гиясэддин переползали, насколько позволяла цепь, от одного к другому и успокаивали их, а я, забившись в страхе в угол, дрожал всем телом и не знал, что делать.
Мне кажется, нет и не было на свете зиндана страшнее, чем этот. С чем сравнится душевная боль? Человек может перенести любые физические страдания, но когда топчут его сердце, когда в душу плюют, когда он знает, что заведомо оклеветан, нет пытки хуже… «Не родиться бы мне совсем, — думал я, — умереть бы, когда умирала мать, я не попал бы сюда. Что я видел на свете за короткую жизнь? Бедность, нищету, одиночество, притеснения Ахрорходжи и, наконец, этот зиндан…»
Меня лихорадило, зуб не попадал на зуб. Может быть, кинуться, как тот безумец, на столб и разбить себе голову? В кровь, насмерть?
Не знаю, сколько времени прошло, пока установилось какое-то подобие тишины, — минута казалась вечностью. Ака Мирзо притих в своем углу, один Гиясэддин продолжал сидеть.
— Нет, не спится, — сказал он. — О чем не передумаешь, стремясь вырваться на свободу…
Ака Мирзо, оказывается, не спал.
— Свобода… — вздохнул он и после небольшой паузы добавил:
«Ступит вновь Юсуф на землю Ханаана, — не тужи»[46]
Предутренняя темнота еще не сложила своих черных крылев, хотя рассвет был близок.
На многое открылись у меня глаза в ту ночь…
4
Я уже говорил, что, вернувшись из кишлака, Ахрорходжа поселился в квартале Дегрези, в нашем доме. Болохону он приспособил для себя и своих гостей; туда не имели права подниматься ни я, ни его жена…
Остонзода на мгновение задумался.
— Если в сердце вспыхнет огонь любви, человек забывает о горестях жизни, — сказал он вдруг, без всякой видимой связи с предыдущим. — Глупец, я не послушался Лютфиджан и попал в капкан. Мир казался мне лучезарным. Не могло быть в таком мире зла, он сотворен для добра. Так думал я. Любовь ослепила меня!
Это произошло через год после революции. Ахрорходжа присвоил себе все наше имущество и постепенно превратил меня в своего слугу. Я мог не повиноваться ему, мог заявить властям, мог нарушить его запрет и пойти в школу… многое мог сделать, но не сделал. Ахрорходжа лисой влез в душу, и я поверил ему… Дядя! — горько усмехнулся Остонзода. — Из-за моей любви к Лютфи этот дядя и объявил меня сумасшедшим.
Вечером того дня, когда мы вернулись из кишлака, я вышел на улицу навестить друзей и соседей. За три-четыре дома от нашего на суфе сидел юноша, при виде которого у меня радостно забилось сердце. Это был Шарифджан, брат Лютфи! Нет, нет, это был… это была роза из сада моих надежд, — она расцвела у тех ворот в тот октябрьский ранний вечер, это была звезда моего счастья, неожиданно вспыхнувшая в сумрачном небе!..