Паутина
Шрифт:
Я остолбенел, в глазах потемнело. Отец!.. Это был его кошелек, пробитый пулей, пустой… Отец всегда держал его при себе, там он бережно хранил к моей свадьбе золотую десятирублевку…
Теперь у меня осталась одна радость в мире — любовь к Лютфи… Она не была тайной для Ахрорходжи и принесла мне беду.
Как-то мы стояли у дома Лютфи: я — на улице, она — за воротами. Ахрорходжа бесстыдно подкрался сзади и глянул через мое плечо — Лютфи вскрикнула, закрыла лицо руками, убежала.
— А, с девочками забавляешься? Тоже новость, поздравляю!
Потом, уже дома, Ахрорходжа сказал, что он пошутил и обижаться не надо. Это, мол, было проверкой. Он давно догадывался и даже посылал узнавать сваху… Препятствовать он не будет, а что касается Лютфи, то пусть она заходит к нам, как в свой дом, скрывать тут нечего, ведь все равно придет день, когда нас соединит он сам, Ахрорходжа!.. Да, да, он, Ахрорходжа, сыграет мне, даст бог, свадьбу, однако сейчас, в это тяжкое время, я должен беспрекословно повиноваться ему и ничего от него не утаивать.
И опять я поверил ему — поверил и обрадовался, как радуется странник, встретивший в пустыне неожиданного друга!.. Лютфи призывала быть благоразумным, убеждала меня, что у Ахрорходжи грязные цели, он посылал сваху сватать не мне, а себе, — но я не слушал Лютфи. Ахрорходжа усыпил меня, коварно оплел паутиной, точь-в-точь как паук, который готовится высосать из своей жертвы кровь. Всякий раз, когда я заговаривал о Лютфи, он убеждал дождаться осени, потерпеть, «пусть пройдет хотя бы годовщина смерти отца, устроим ритуальное поминание, тогда и сыграем свадьбу»…
Я соглашался с ним. За это время Лютфи успела освоить грамоту, она читала толстые книги и умела считать. Занятий мы не бросали, занимались вместе, так что я тоже научился отличать буквы и складывать их в слова.
Никогда не забуду того дня, когда Лютфи сказала, что она стала комсомолкой. Что-то новое, еще неуловимое появилось в ее взгляде и в звучании голоса.
— Если хотите, комсомольцы помогут нам, мы сможем пожениться, — смело сказала она.
Но я, потерявший дорогу, опутанный ложью Ахрорходжи, не верил комсомольцам и заявил в ответ, что свадьба будет по нашим обычаям.
— Нам сыграет свадьбу Ахрорходжа, — сказал я.
Это была наша последняя встреча: через два дня Ахрорходжа привел меня в зиндан шейха Ходжаубани.
…Что мне было делать теперь? К кому взывать? Где искать выход? Если бы Лютфи узнала о моем несчастье!.. Неужели Ахрорходжа поймает в свои сети и ее?..
Я не находил себе места от горя, мысли давили, одна горше другой, и от них, казалось, лопнет моя голова.
«Ахрорходжа, думал я, теперь подстерегает Лютфи. А вдруг она попадется ему в лапы?! Нет, нет, она комсомолка, она свободная девушка, гордая, независимая, ей помогут!.. И все-таки… Да, надо бежать отсюда, сегодня же бежать, во что бы то ни стало!.. Но как?»
— Не ломай себе голову, сынок, — сказал ака Мирзо. — Спи, придет день — поговорим… Утро, говорят, мудренее вечера.
— Где выход? Выход где? — в отчаянии воскликнул я.
— Бог — наш падишах, все в руках властелина! — ответил ака Мирзо.
Снова тишина, на этот раз — ни звука.
* * *
Занималась заря.
Легкий, утренний свет медленно разгонял тьму нашего зиндана. Я так и не сомкнул век; лишь на мгновенье забылся, но, услышав густой и мягкий, трогающий сердце бас ака Мирзо, тут же пришел в себя. Он, по обыкновению, встречал рассвет стихами:
Вчера меня с зарей оставили все муки,
И влагой животворной поили чьи-то руки.
Терпение и твердость я сохранил вполне,
И память прошлых дней вернула счастье мне.
— …Если бы и нам это утро принесло избавленье от мук, если бы и нам, как Хафизу, счастье увидеть, ведь и мы стойко держим себя в беде! Разве не так, Гиясэддин?
— Так! — ответил Гиясэддин.
— Я хочу вам сказать кое-что, — сказал ака Мирзо и понизил голос. — Идите сюда.
Мы подползли к нему.
— Сегодня ночью я заново продумал всю свою жизнь. Нельзя опускать руки, нельзя! — возбужденно зашептал он. — Не на время у нас установилась Советская власть — навсегда утвердилась! Крепнет она, ей уже никто и ничто не помешает, основа у нее прочна — народная основа… Я подумал об этом и решил, что нам надо действовать. Ты говорил, что Лютфи ходит в женский клуб?
Я кивнул.
— Если не возражаешь, я пошлю ей записочку.
— О, если бы… Если вы сделаете это благое дело, я буду благодарен вам до конца жизни.
— Но с кем вы отправите записку? — спросил Гиясэддин.
Ака Мирзо улыбнулся:
— Записку пошлю любимой… И тут нас поддержит любовь!
Мы ничего не поняли.
— Все просто, — объяснил ака Мирзо. — Гулямали, которого ты назвал «медведем», влюблен, он любит одну из работниц женского клуба. Понимаете теперь? Как-то он просил меня написать ей письмо, все рассказал… У меня сохранился клочок бумаги, мы сейчас напишем записку Лютфи, — и ака Мирзо торжествующе глянул на нас.
— Пусть Лютфи идет в партийную организацию, к дяде Халимджану, он, наверное, вернулся из Восточной Бухары, — откликнулся Гиясэддин. — Он меня хорошо знает и любит!
— Можно! — сказал ака Мирзо, вытаскивая из какой-то щели клочок бумаги. — Где наш калам, Гиясэддин?
Тот достал откуда-то кусочек угля. Ака Мирзо призадумался, потом быстро написал на листке несколько строк и, сложив бумагу, вновь сунул в щель:
— Пусть подождет здесь «медведя».
«Медведь» не заставил себя долго ждать. Он поздоровался с ака Мирзо, потом улыбнулся мне.
— Как, братишка, прошла ночь? — спросил он. — Хорошие сны снились тебе?
Я промолчал. «Медведь» обошел всех узников, справляясь о самочувствии, проверил все цепи, кандалы и наручники, затем громовым голосом объявил: