Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!
Шрифт:
Уже трижды посылал Рампаль сводки в Москву, оттуда они шли дальше, но покамест сомневался, что в Москву ему требуется отбыть именно тогда, когда в туманных выражениях предсказал ван Леннеп, а именно завтра, двадцать седьмого декабря. Он уже знал, какие приключения выпали на долю его коллег по работе в эти рождественские дни, знал и то, что большого смеха его опорос в штате Колорадо не вызвал, скорей слезы. Старик-оборотень Оуэн, тот самый, что еще в сорок третьем вместо известно кого в Тегеран ездил, а потом и в Ялту, осрамился куда как хуже. Собираясь, в нарушение пункта договора о том, что на все время службы у оборотня никаких личных мыслей и вообще личной жизни нет, и в особенности не имеет права оборотень оборачиваться кем-либо без служебного предписания, стал Оуэн небольшой собачкой, — хотел к правнукам в Денвер перед Рождеством наведаться, — и сразу оказался при куче подросших, двухмесячных щенков, ибо собачья беременность — всего два месяца, у старика, ставшего женской особью, месяцев этих было уже четыре, вот и перепрыгнул он через сам факт щенения, попал в положение, когда уже не только поздно делать аборт, но даже щенков топить поздно. Другого пути, как на пенсию, у старика теперь не было, а из его отпрысков полковник Мэрчент собирался воспитать что-то наподобие советских служебно-бродячих; даже Управление Национальной Безопасности признавало, что здесь Советы ушли далеко вперед, что сдавать позиции не следует даже в этом пункте. Это уж счастье такое Рампалю выпало: угодил он на самый момент опороса. Страшно и подумать, что было бы, если бы он превратился в свинью не на земле, а в воздухе, и притом несколькими часами позже — украинское Полесье приняло бы на себя первый в мире поросячий дождь, а мамаша (папаша) безутешная (безутешный) рвала бы на себе, рыдая, парашютные стропы… Где-то они теперь, поросятки? Тут Рампаль резко оборвал ход своих мыслей: об этом думать ему было запрещено. Рампаль был переутомлен до последней степени, и пельмени тоже надоели.
Только сегодня забрезжила для Рампаля надежда. Софья Глущенко заявила в телефонном разговоре с дядей, что едет недельки на три в Москву, проветриться, чистого воздуху глотнуть, а то, мол, совсем закисла в здешней дыре. Дядя сразу предложил ей кучу адресов, пушкинистов из его семинара в основном, которые в столице в немалые люди вышли. Билет на поезд у Софьи оказался на завтра (о-ля-ля! — охнул Рампаль, когда она успела его взять? — нет, он определенно переутомился, мажет на каждом шагу), а сегодня собиралась зайти попрощаться. Заодно и московские адреса взять. И книжки отдать, — на другом конце провода дядя Соломон облегченно перевел дух, судьба книг его уже беспокоила.
Доиграли. Рампаль с китайцем продулись в пух и прах, и с облегчением отвалились от стола, подошли кое-какие старики им на смену, а Софья протопала чеканным солдатским шагом по двору, поднялась к дяде, провела у него десять минут и ушла опять, так что Рампалю делать здесь было больше нечего. А Хуан и вообще торопился куда-то. Так или иначе, Рампаль желал немедленно испросить у Центра разрешения на немедленное отбытие вслед за Софьей, Господь с ним, с капитаном, никаких Романовых в Свердловске как будто больше нет, так что пусть пасется на здешних тощих нивах, пока не оборзеет. Способ немедленной связи был у Рампаля, как и у Джеймса, всего один. А за средством к этому способу полагалось идти в винный отдел. Причем, по предпраздничному времени, отстоять приличную очередь. Рампаль сквозь карман пальто погладил заветный стакан и пошел к магазину. Степан послал ему вслед злобный взгляд: сообщить нынче в Маньчжурию оказалось решительно нечего.
Очередь высовывалась из битком набитого винного отдела метров на двадцать, тяжело, уже отчасти опохмеленно, дышала, топала, согреваясь, сплетничала, бурчала и молчала одновременно, а над ней висело густое облако пара вместе с отборными, хотя и однообразными матюгами. Очередь жаждала по четыре двенадцать, не хотела, хотя в принципе и была согласна, по четыре шестьдесят две, уж тем более в гробу видала по девять, а также добрым матерным словом вспоминала по три шестьдесят две, два восемьдесят семь и еще что-то совсем давнее; ждала в скором будущем по пять с чем-нибудь и даже по шесть с чем-нибудь, но за последнее сосед немедленно желал говорившему типун на язык и даже что похуже. Возле хвоста очереди топтались одинокие, быстро находили второго и нелишнего при нынешней цене третьего, скидывались и вступали в общие ряды.
— Слышь, дед, будешь третьим? — окликнули Рампаля, но он гордо мотнул головой. Водки ему вообще по понятным причинам было нельзя, он собирался пить какой-нибудь здешний псевдовермут или псевдопортвейн, а это ж и на одного бутылки мало, очень уж холодно. Да и стакан свой ссужать Рампалю было неприятно, далеко не все русские обычаи он принимал безоговорочно. Так и встал в очередь в печальном одиночестве. К тому времени, как по сантиметру, по два перемещаясь, вдвинулся Рампаль в магазинные двери, на часах было уже почти полпервого, время для длинной очереди и роковое, и чреватое. Окрестные разговоры до сознания Рампаля почти не долетали, но диалог за его спиной вдруг перешел на тему, для него даже слишком близкую. Рампаль насторожился.
— Вот, значит, и стреляли-то их зря. Ни к чему их стреляли, значит. Стреляли, а они, оказывается, незаконные были. А законные были попрятанные, хотя из них тоже кого-то постреляли. Но попрятанных оказалось много, ой много! Один даже в президенты вышел где-то в Африке.
— Не в Африке, а в Америке. У него там хунта, военщина то есть, и они сардины нам продают. Дочка в пайке как раз банку получила, откроем на Новый год. Хорошие, небось, сардины, при царе плохого не делали. И недорогие, дешевле наших.
— Ну, ты даешь. Какие ж нам сардины от них, если он за царя стоит? Сам, значит, в цари хочет к нам? Хрена с два ему этот престол дали, отношения, теперь, небось, рвать с ним будем, а нам теперь хрена с два сардины дадут, а жалко, закуска, небось, годящая.
— Нет, я все-таки не понимаю. Как так: боролись, свергали, забыли уже, что царь когда-то был, а теперь весь мир говорит, что у нас законный есть и никакого другого быть не должно. Да как такое допускают? Я бы на месте нашего правительства взял бы бомбу да и бросил на все их радиостанции сразу, чтоб думали, прежде чем говорить. Это ж надо, говорят, забастовки у нас и демонстрации, русские люди, мол, все как один требуют. А ты хоть одну видел? А мы как в рот воды набрали, не опровергаем даже. Нет, я точно в газету напишу, спрошу, почему мы западной пропаганде ответа не даем? А мы вместо этого за одну ночь, видал, дом, где Николашку шлепнули, снесли да заасфальтировали, словно так и было место голое, видал?
— Да он же незаконный был, потому и заасфальтировали…
В разговор включился третий голос, весьма и весьма знакомый. Не оборачиваясь — и ни во что не превращаясь — понял Рампаль, что алкогольная нужда настигает иной раз капитанов КГБ и в Свердловске.
— Мало мы их давили, вот что! Я бы, дай мне родная наша партия волю, всех этих Романовых-недобитков к стенке по второму разу поставил. А надо будет — по третьему! По десятому! Ведь какая Россия-то прежде была, нищая, грязная, люди с голоду мерли! А какая красота стала? Силища какая? Так что ж нам, опять в дерьмо, к лучине? К мракобесию возвращаться? Нет уж! Не бывать этому никогда! Все, все из-за них, из-за Романовых! Мужики, вы думаете, отчего у нас цены растут на водку? Не из-за них, думаете? Точно из-за них! Мало, думаете у государства денег на борьбу с Романовыми уходит? Не мало, нет! Всех, всех их к стенке!
Синельский использовал вынужденно-свободное время так, как полагалось ему по службе: вел пропагандно-разъяснительную работу. Однако сочувствия его речь у очереди почему-то не вызвала. Более того, речь эта пробудила к жизни еще одно, поначалу непримеченное Рампалем действующее лицо: из-за угла огромного штабеля ящиков с бутылками водки, частью задвинутого за прилавок, частью, по недостатку места, выпирающего в проход, поднялся, вращая указательным пальцем в направлении капитана, сухой, высокий и вдребезги опохмеленный человек в драном спецовочном халате, — видимо, рабочий магазина.
— Ты-ты-ты… чего сказал? Романовых, говоришь, к стенке? Да сам-то ты кто такой будешь? Мы с Романовым, с Валерой, душа в душу век жили, молоком одним питались, а теперь что? Нешто жизнь стала? Да я за Романовых рубаху последнюю отдам! А ну, бери слова назад в пасть свою, проси прощения у нас у всех, не трожь Романовых! Добром говорю, не трожь!
Очередь расступилась — рабочего тут, кажется, знали все, и никто не мог упомнить его в таком возбуждении. Видимо, чужак задел его за самые потаенные струны пьяной, однако тонко устроенной души. И, как всегда бывает при конфликте своего с чужим, очередь сочувствовала своему, то бишь рабочему.