Павлик Морозов [1978]

У Якова время от времени постукивали зубы — то ли от ночного холода, то ли от страха. Ежась, шагал он по лесной тропинке следом за Павлом и тревожно поглядывал по сторонам: что, если волк? Правда, говорят, летом волки не нападают, да вдруг какой-нибудь шальной выскочит…

Павел торопился, шагал широко, шлепая босыми ногами и помахивая в темноте куканом с рыбой. Яков с трудом поспевал за ним и ворчал:

— Вот угорелый, вот угорелый!

Был Яков низенький,

толстый, медлительный. А Пашка вон какой костлявый да длинноногий — быстрее всех в деревне бегает. Попробуй поспей за ним!

— Тише ты, заводной! — взмолился Яков.

Павел остановился, негромко засмеялся:

— Что, жарко?

— Да, так жарко, что зубы лязгают… А ты, это самое, все одно не беги.

— Неужто замерз? Чудно! А жиру в тебе мно-ого…

Якову почудилась усмешка на лице Павла.

— Жир — это тебе не тулуп, чтоб греть. А у меня вон еще штаны не высохли от озера, гляди-ка.

Они стояли рядом, окруженные темнотой и лесом — высоким, непроницаемым и недвижным. Над деревьями холодным огнем горели редкие северные звезды. Так тихо сейчас в тайге, что кажется: если крикнешь — на тысячу километров пойдет скакать эхо по черным верхушкам сосен и елей.

Павел вдруг дернул товарища за руку:

— Слышишь?

Где-то недалеко потрескивал валежник. Все ближе, ближе. Мальчики притаили дыхание. Вблизи качнулся куст, небольшой зверь выбежал на тропинку.

Яков рванулся вперед, тонко завопил:

— Пашка, волк! Па-ашка!

Спотыкаясь и сопя, друзья стремительно прыгали через кусты и пни, а волк уже совсем рядом, и Якову кажется, что он чувствует на своих ногах его горячее дыхание. Но Павел вдруг останавливается и хохочет:

— Стой, Яшка! Кусака это! Стой же, дурной!

Яков тяжело дышит, опасливо косится на мохнатого зверя, который мирно помахивает хвостом. Теперь и Яков узнал Кусаку — охотничьего пса Василия Потупчика. А вон идет и сам Василий с двустволкой за спиной, высокий и плечистый.

— Ух вы, храбрецы! — басом говорит он. — Чего спужались?

— Дядя Вася, это Яшка крикнул: «Волк»! — оправдывается Павел.

— Ты сам первый побежал, — смущенно бормочет Яков.

— Ничего не первый.

— Нет, первый!

— Ладно, хватит вам! — сердито басит Потупчик.

Но мальчики знают, что он совсем не сердитый. Это голос у него такой — гудит, как в колодце: бу-бу…

— Вы где были?

— На рыбалке, дядя Вася.

— Ну, молодцы! А я далече бродил, тоже набил кое-чего.

Он весь обвешан дичью, шагает тяжело, уверенно. С ним не страшно, пускай теперь хоть сам медведь вылезет.

Путники вышли на просеку, где проходит узенькая дорога на Герасимовку. Теперь до деревни близко — вон на полянке уже и кресты чернеют. Эти кресты стоят здесь давно; один большой, другой поменьше. Подгнили, накренились под ветрами и дождями, но все еще держатся.

Страшную историю рассказывают старики про эти кресты.

Лет тридцать назад, когда Герасимовка была еще совсем маленькой деревушкой, по округе ездили коробейники. Приезжали они сюда, на север Урала, из Екатеринбурга [1] , торговали бусами, водкой и дешевыми ружьями, скупали у охотников пушнину по дешевой цене.

Как-то раз молодой герасимовский мужик Арсений Кулуканов подстерег в лесу этих коробейников — купца и купчиху. Выстрелил из дробовика и размозжил купцу голову. А толстая купцова жена выпрыгнула из таратайки и, дико крича, бросилась в кусты. Убийца догнал ее на полянке и прикончил вторым зарядом.

Был Арсений и раньше богатым мужиком, а с тех пор еще больше пошел в гору: построил дом — большой и красивый, с резными наличниками, завел крепкое хозяйство. Сперва его потревожил волостной пристав из Тавды, но убийца быстро откупился награбленным золотом. И в протоколе пристав записал: «Найдены супруги убиенными неизвестно кем».

А Кулуканов поставил на могиле убитых два деревянных креста — наверное, чтобы не считали его злодеем.

Когда Василий Потупчик и мальчики проходили мимо крестов, Яков сказал шепотом:

— Дядь Вась, а ведь кресты, это самое, сгнили… Небось, Кулуканов новые поставит скоро.

Охотник проворчал:

— Я б ему самому крест поставил!

Василий Потупчик ненавидел Кулуканова и ни перед кем не скрывал своей ненависти. Несколько лет он батрачил у Кулуканова, получая за свой труд только харчи. А когда попросил расчет, то хозяин подсчитал так: не он должен Потупчику, а Потупчик ему должен за харчи. И не один Потупчик был таким в Герасимовке: треть деревни батрачила у Кулуканова, и треть деревни была у него в долгу. Хитрый, жадный был Арсений Кулуканов!

Потупчик достал кисет, ловко скрутил в темноте папиросу, чиркнул спичкой.

— Я бы, ребята, — заговорил он, шумно выпуская дым, — взял бы нашего Арсения, кабы моя воля, да и в лагерь к ссыльным кулакам. Там ему компания!

— Дядя Вася, а зачем их сослали сюда?

— А чтобы не мешали. Понял? На Украине да на Кубани мужики уже в колхозы объединились, а кулаки мешали. Вот их и сослали сюда, на север. Ну, а хозяйства ихние в колхозы пошли. Дело, ребята, правильное! — Потупчик говорил громко и быстро, взмахивая большими руками. — Кулак потому и называется кулаком, что чужими руками хозяйство наживает. Понял? Вот возьми, к примеру, нашего Кулуканова. Я на него с двадцать четвертого по тридцать первый год батрачил. Год всего, как ушел. А разве я один такой? На крови да на батрацком поте он и разбогател. А раз не твое все это, отдай народу! Ведь так, ребята?