Печаль полей (Повести)
Шрифт:
Наполовину сожженные волосы отросли, и язвы на руках зажили, только от солнечных лучей тыльные стороны ладоней каждую весну покрывались белесыми пятнами. Поэтому Маша и привыкла прятать руки от солнца, а заодно и от людей.
Перед концом войны, зимой сорок пятого, учась еще в восьмом классе, Маша вдруг обнаружила, что она красива и что сидящий на задней парте Ленька Сапожников начал оказывать ей различные знаки внимания — то на уроке пульнет бумажным катышком в нее, то на перемене плечом ненароком заденет… А как-то сказал: «Слушай, попроси у меня чего-нибудь». — «Зачем?» — удивилась она. «Ну, так! Ты попроси, а я сделаю
В те суровые военные годы художественной литературы было мало, а о «Трех мушкетерах» просто ходили легенды — не то у кого-то в деревне есть эта книга, да владелец держит ее под замком, не то составлена на книгу такая очередь желающих почитать, что последним придется ждать до глубокой старости. Поэтому Маша не поверила Ленькиному обещанию, а со временем забыла даже об этом разговоре.
Сапожников жил с родителями на той же улице, что и Чернышовы с Дмитренками, только в дальнем ее конце, на самом краю деревни. С Валвкой Чернышовым, учившемся на класс вперед, они дружили с давних пор, и с давних пор было установлено, что Ленька, идя в школу, громким свистом вызывает из дома своего дружка. К этому сигналу привыкла и Маша, она хватала облезлый портфель, выбегала одновременно с Валькой на свист, и так втроем из года в год — и когда Маша жила еще в своем доме, и после пожара — они и ходили в школу.
Но однажды многолетний, установленный когда-то сам собою порядок нарушился. На привычный сигнал Валентин вышел в тот день чуть попозже Маши Дмитренко. Стоял конец апреля, день был солнечный и веселый, отовсюду уже лезла зелень. Когда появился Валентин, Сапожников Ленька передавал Маше какую-то толстую книжку без обложки, с разлохмаченными страницами. «Ой, спасибо, Лень, я прочитаю быстро, нисколько не задержу», — говорила радостно Маша.
Валентин подошел хмурый, молча взял из рук Маши книгу. «Три мушкетера» это, — радостно сказала она. — Полгода мне ее Леня доставал». — «Вижу, — сказал Валентин. — То-то побежала ты… Я еще подумал: как бы не запнулась». — «Чего?» — произнесла она, чувствуя, как уходит из души только что возникшая там радость. «Ничего. Четвертый, гляжу, мушкетер объявился», — ответил Валентин, отдал Маше книгу, повернулся и пошел.
Он шел вдоль улицы, не оглядываясь, Леонид и Маша растерянно топтались на месте, у Маши глаза переполнились слезами. Она чувствовала, что Валентин чем-то оскорбил и ее и Леньку. И надо было ему соваться именно сейчас с этой книгой! «Возьми ты ее назад, не надо мне!» И она сунула растрепанную книгу в руки Сапожникова. Леонид взял ее молча, только в глазах его заплескалась боль. «И еще я, еще я, дура несусветная, обидела вот Леньку!» — мелькнуло в ней. Сознанием она понимала это, но остановиться не могла, прокричала ему в лицо: «Отвяжитесь вы от меня! И ты, и он… Отвяжитесь!» И, зарыдав, убежала обратно в дом.
А Ленька, постояв немного в одиночестве, двинулся прочь. Но пошел не в школу, не домой, а так, неизвестно куда. Свернул в ближайший переулок, вышел на соседнюю улицу, пошагал на окраину деревни, неся в одной руке сумку с учебниками, а в другой злополучных «Трех мушкетеров».
Это была первая размолвка между ними тремя. И сейчас
Жизнь с момента их первой размолвки протекла длинная, того деревянного дома Чернышовых давно не было. В первые же послевоенные годы рядом с домом была построена новая двухэтажная школа из красного кирпича, в которой и директорствовал сейчас Сапожников, обветшалое бывшее жилье Чернышовых снесли, разбив на месте усадьбы школьную спортивную площадку. Вдоль улицы, на которую выходили когда-то два окна и крыльцо чернышовского дома, тянулась сейчас высокая железная сетка, ограждающая школьный спортивный комплекс. Поравнявшись с этой сеткой, Чернышов остановился.
Был вечер, солнце где-то опускалось за горизонт, окрашивая последним неярким светом и без того желтые верхушки тополей. В дальнем углу спортивной площадки ребятишки гоняли мяч, громко кричали. Чернышов некоторое время слушал эти крики, потом произнес два слова:
— Да, время…
И сожаление и грусть прозвучали в его голосе.
— Если бы белоярцы знали, что ты станешь таким знаменитым, ваш дом сохранили бы под твой музей, который ютится сейчас при районной библиотеке, — тихо произнес Сапожников.
— Оставь ты… Разве я об этом?
— Да я понимаю, что не об этом. И все-таки досадно, что снесли.
«Досадно… — отметил про себя Чернышов — Ему не жалко, а всего лишь досадно…»
Ребятишки все покрикивали на спортивной площадке, желтые, облитые вечерним солнцем деревья негромко шумели под слабым ветерком, то и дело роняли сухие и легкие листья. От всего этого Чернышову стало еще тоскливее, и он спросил:
— Не чувствуете, как в самом воздухе разливается тоска?
Сапожников промолчал, а Мария Ивановна сказала с улыбкой:
— Вы, писатели, устроены по-особому. А мы — учителя. Сентябрь для нас месяц радостный — начало учебного года, начало новой большой работы.
— Ну, как по-особому… — возразил Чернышов. — И я всегда в осенних красках слышал какую то… вдохновляющую, что ли, музыку. Я знал, что в той точке, где держался опавший лист, весной возникнет новая веточка. Возникнет, затрепещет под солнцем новыми листочками…
— А сейчас что же, забыл об этом? — спросил Сапожников.
— Не забыл, но это меня почему-то уже не радует. Что-то со мной происходит.
У входа в гостиницу стали прощаться.
— Раньше, когда на меня находила тоска, я пил водку. Но сейчас и это не помогает. — Помедлив, Чернышов невесело усмехнулся.
— Ты просто устал, — сказал опять Сапожников.
— Ты так думаешь? — уныло спросил Чернышов.
— Конечно. Отдохнешь — и все пройдет.
— Да, возможно, возможно, — проговорил Чернышов, глядя на Марию Ивановну. — Значит, вы, учителя, устроены по-особому?
— Ну, что ты… — смутилась Мария Ивановна, стареющая пятидесятилетняя женщина. — Я сказала, что это вы…