Печали американца
Шрифт:
Отец был добрым. Доброта матери зачастую была избирательной. Доброта отца не различала своих и чужих. Чужие это мгновенно чувствовали и прикипали к нему, свои воспринимали как нечто само собой разумеющееся, но находились и те, кто был не прочь поживиться от его щедрот. Он был кладезем местных преданий и отменным рассказчиком. Его ближайшие друзья тоже могли, много чего порассказать, но они уходили один за другим, он пережил их всех. Под старость отец очень терзался из-за развала соседского мирка, столь хорошо ему знакомого, и даже сказал как-то, что нет беды страшнее, чем подкравшееся
Он писал словно о себе самом. А может, и правда о себе, просто он об этом не догадывался.
— Так ты же просто влюблен в эту свою жиличку с первого этажа! — возмущенно всплеснула руками Лора.
Я смущенно заерзал на другой стороне кровати.
— Но ведь ты сама говорила, что не хочешь серьезных отношений…
Лора села и повернулась ко мне. В глазах ее светилось неподдельное чувство.
— Слушай, Эрик, что бы между нами ни происходило, это важно и для меня и для тебя, по крайней мере, я так думала. Господи ты боже мой, мы же с тобой коллеги, так давай поговорим начистоту.
Она взяла себя в руки.
— Я не знаю, что с нами будет дальше, но если между мною и тобой встанет какой-то, пусть воображаемый, третий объект, то дальше не будет ничего. Это я могу тебе пообещать со всей ответственностью.
Я медленно сел. Лора скрестила руки на груди, и сейчас, когда разговор принял столь угрожающий характер, казалось, что она прикрывает ими свою наготу. Я скользил глазами по ее округлому животу, по курчавым волосам на лобке, потом притянул ее к себе и поцеловал в шею, но она вырвалась.
— Ну так как же?
Я смотрел ей в глаза, понимая, что расставаться с ней мне очень не хочется, но, судя по всему, мои слова о Миранде оказались куда откровеннее, чем мне казалось, так что вместо того, чтобы, как обычно, остаться у Лоры до утра, я встал и побрел по ночному холоду домой.
Когда я открыл дверь мисс У., она показалась мне еще более напряженной и одеревеневшей, чем обычно. Усевшись в кресло, она сухо бросила:
— Видела, кстати, вашу фотографию на вернисаже.
— На каком вернисаже? Где? — ошеломленно спросил я.
— В Челси. На открытии фотовыставки Джеффри Лейна.
Я слышал шум собственного дыхания, слова падали словно камни. Свершилось. Ноябрь.
— Как я поняла, автор фотографий — один из ваших пациентов.
Мне пришлось объяснить ей, что выставку я не видел, что Джеффри Лейн к числу моих пациентов не принадлежит и что фотография или фотографии, уж не знаю, что там, были сделаны без моего ведома или разрешения.
Мисс У. выпрямилась в кресле:
— Я просто подумала, так ли уж полезна вся эта говорильня.
— Вы задумались об этом после выставки?
— Вы же там сами на себя не похожи, — выпалила она.
Трудно описать захлестнувшее меня чувство растерянности. Мне показалось, что меня ограбили, отняли что-то самое дорогое, и хотя сам я этого безобразия не видел, но от унижения был готов сквозь землю провалиться. Где-то с полминуты мне пришлось помолчать, подбирая слова для искреннего ответа, который не перечеркнул бы всю нашу совместную работу. Наконец я сказал:
— Судя по всему, мои снимки использовали таким способом, который бы мне откровенно не понравился, но давайте мы поговорим о том, что почувствовали вы и почему эти фотографии заставили вас усомниться в пользе лечения в целом.
В голосе
— Вы сидите и слушаете. Но я вас не знаю.
Я объяснил, что мое положение сейчас самое незавидное, потому что фотографий я не видел.
— Вы на них очень страшный, — произнесла она и потом добавила, понизив голос: — Бешеный просто.
Я понял. Самый большой ужас ей внушало безумие, невозможность контроля над собой. Ее мать страдала агарофобией. Много месяцев подряд мы говорили о ее боязни эротических переживаний, о чувстве влечения и страха, которые она испытывала по отношению к своему отцу и ко мне, о панике по поводу возможного срыва, а теперь у нее перед глазами было наглядное воплощение всех ее кошмаров. Когда в конце приема она пошла к двери, я смотрел, как она двигается. Как закованный в латы рыцарь. Дверь закрылась. Я положил голову на стол, пытаясь отогнать подступившие к глазам слезы. Если бы не следующий пациент, вряд ли бы мне это удалось.
Вернувшись домой с работы, я нашел письмо от Миранды и рисунок. Она подсунула их под дверь, как делала Эгги в самом начале нашего знакомства, когда пыталась своими цидулочками привлечь мое внимание.
Эрик!
Сегодня утром я ходила на выставку Джеффа. Открытие было вчера вечером, но я решила пропустить, поскольку точно знала, что увижу там свои фотографии, а при таком стечении народу это был бы перебор. Он напустил вокруг первого показа такого тумана, что я в конце концов вообще перестала спрашивать. Там много наших с Эгги снимков, в большинстве своем безобидных, хотя есть и такие, за которые мне неловко. И есть одна фотография, которая скорее всего покажется обидной Вам. Я пыталась дозвониться ему весь день, никто не берет трубку, наговорила несколько сообщений на автоответчик, пока безрезультатно. Самое разумное, по-моему, — просто не обращать внимания. Мне важно, чтобы Вы знали, как мне неприятно и как я кляну себя за то, что из-за меня все это на Вас свалилось. Эглантина и я уехали на выходные к моим родителям. Перезвоните, как сможете.
Рисунок был выполнен тушью и цветными карандашами. В верхней трети листа две фигуры, женская и детская, стояли спиной к зрителю на улице, очень похожей на нашу: череда домов из бурого камня, как у нас, в Бруклине, высокие деревья, газовые фонари, припаркованные машины и пожарная колонка. Эта часть рисунка была выдержана в черно-белых тонах с вкраплениями серого и чем-то напоминала фотографию, а ниже, без четкой разделительной линии, начинались цвета, и улица расплывалась в грязном месиве темно-зеленого, синего и коричнево-красного. Присмотревшись, я различил вереницу призрачных чудовищ с большими рылами или рыльцами, раззявленными пастями или полным отсутствием ртов, висячими ушами, выпученными глазами и оскаленными клыками. У одного был чудовищных размеров фаллос, у другого волосатый хвост, у третьего кровоточащий анус. Их уродливые тела причудливым образом перетекали в крыши отдельных домов, вздымавшихся под какими-то немыслимыми углами и образовывавших улицу в нижней части листа. Здесь цвета бушевали вовсю. Окна, двери, крылечки обрамляла пышная растительность с причудливыми плодами. И снова появлялись фигуры женщины и ребенка. Они сидели на ступеньках розовой лестницы перед домом, глядя в глаза друг другу. За спиной у девочки были крылья.