Печали американца
Шрифт:
Хитросплетение рук и ног на диване распуталось и превратилось в мою племянницу и ее возлюбленного, долговязого паренька с гривой темных волос и открытым взглядом. Он крепко пожал мне руку, я почему-то подумал — к добру! Соня обвила меня руками, и мне показалось, что она стала выглядеть младше. В линиях щек и рта проступала младенческая мягкость. Возможно, она вырвалась наконец из подростковой круговерти, и все острые углы и резкие грани этого возраста навсегда остались в прошлом.
Соня повернулась к матери. Лицо ее горело, глаза сияли.
—
— И еще она велела тебе передать, что Эдди продала письма.
Инга в отчаянии стиснула руки:
— Как продала? Кому?
Я заметил, что рука Рене сжала Сонины пальцы.
— Я спросила, она не говорит. Скорее всего, она сама не знает. Слушай, а ей-то все это зачем? Что ей надо?
Инга устало пожала плечами:
— Понятия не имею. Я с самого начала ничего не понимаю.
— Боюсь, здесь что-то личное, — вступил я в разговор.
Соня посмотрела на меня:
— Странно как звучит, «личное». А я всегда хотела понять, что такое «безличное». Или «безразличное».
В Бруклин я возвращался на такси. Сидя в машине, я не мог забыть последних Сониных слов и лица Инги, когда мы прощались. Она казалась спокойной, но лицо было белее мела.
В понедельник вечером, где-то часов в семь, Эгги постучалась в мою дверь. На голове у нее была трикотажная балаклава с прорезями для глаз и рта. Глаза смотрели на меня, губы шевелились. Я не мог разобрать, что она шепчет, и попросил повторить.
— У меня задание, — прошипела она.
— А мама в курсе?
Эгги кивнула. Я до этого наговорил Миранде на автоответчик сообщение, в котором поблагодарил ее за письмо и за рисунок и рассказал о своей договоренности с галереей. В ответ я тоже получил сообщение: «Спасибо, очень рада», но лично мы не разговаривали. Теперь у меня появилась надежда, что, когда придет время забирать дочь, она зайдет.
Эгги крадучись вошла в комнату длинными балетными шагами, стараясь ступать с носочка. Руки она держала за спиной. Остановилась, посмотрела сперва в одну сторону, потом в другую, словно собиралась переходить улицу, и достала из-за спины то, что так тщательно прятала, — большой моток белой бечевки. Потом взяла меня за руку, подвела к дивану и мягко подтолкнула, чтобы я сел. Я послушался, а Эгги у меня на глазах принялась разматывать бечевку. Отмотав метра два, она привязала один конец к журнальному столику, затем оплела спинку стула и потянула веревочку дальше, обвив ею ножки дивана. При этом она все время приговаривала:
— Ммм-гу, замечательно… Отличная линия. Великолепно…
И пошло-поехало. Лица ее я из-за балаклавы не видел, но вот глаза, в которых сначала плясали озорные чертики, становились сосредоточеннее
— Вот какое мое задание, — объяснила она. — Чтоб все вместе связать.
— Я понимаю. И по-моему, выполняла ты его с удовольствием.
Эгги странно притихла.
— Чтоб все было вместе, а отдельно ничего не было, потому что все связано.
— Потому что все связано, — эхом повторил я.
Эгги высвободила шею, приподняв проходившую сзади бечевку, скользнула под нее и улеглась на спину, издав при этом громкий вздох. Глаза ее были крепко зажмурены.
— А откуда вы все знаете про детей? У вас же нет ребенка.
— Зато я сам им был, давно, правда, но я все помню.
— Когда писались в кровать?
— Сначала да, а потом все прошло.
— Но вы все равно были гадкий мокрый записюха!
Голос Эгги звенел от восторга, я думал, что же мне отвечать, как вдруг увидел стоящую на пороге гостиной Миранду и вспомнил, что забыл запереть дверь в квартиру.
— Боже милосердный, — простонала она, глядя на дочкиных рук дело, — только не это!
— Доктор Эрик мне сам разрешил, — пискнула Эглантина. — Он сказал, что ему так очень нравится.
Миранда улыбнулась и покачала головой:
— Придется тебе все распутать. Не может же бедный Эрик сидеть тут привязанный.
— Не-е-ет, не сейчас, — канючила Эгги. — Ну мамочка, ну миленькая, ну любименькая, ну пусть так побудет, ну пожа-а-а-луйста, ну молю тебя!
Я торжественно пообещал, что ее арт-объект простоит несколько дней в целости и сохранности, но себя попросил выпустить, потому что утром мне на работу. Такой вариант ее вполне устроил, и как только стороны пришли к соглашению, Миранда помогла дочери высвободить меня из пут. Пытаясь раздвинуть паутину бечевок, она ненароком задела мою лодыжку, и от этого случайного прикосновения меня охватила какая-то глупая радость, но я тут же подумал о Лоре и вспомнил, что завтра собирался ей позвонить. В общем, так запутался, что самому смешно.
Поскольку посидеть в гостиной теперь не представлялось возможным, я пошел наверх, в библиотеку. Мне хотелось почитать. Покончив со статьей из «Сайенс», показавшейся мне беспомощной, я снял с полки книгу Винникотта «Размышляя о детях» и открыл ее на том месте, где он пишет о своей работе педиатром, о том, какое удовольствие доставляло ему лечение детского тела, о важности физического осмотра в психиатрической практике: «Человеку нужно, чтобы его видели». Я так отчетливо помню эту цитату не только потому, что меня поразила ее точность, но и из-за шагов, раздавшихся на лестнице именно в тот момент, когда я ее читал.