Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
– Пускай даст, сколько не жаль.
– Да этот человек крошку для голодающего пожалеет. Раз уж мы здесь, надо вытрясти все, что у него есть, до последнего маисового зернышка из его поросячьего брюха.
– Полегче, Персеверансио. Попробуем договориться по-хорошему. Тебе слово, Касильдо.
– Ну, если навскидку, тысчонок двадцать для начала не повредит. Как по-вашему? Только, пожалуй, хозяину этого мало покажется – желания-то у него хоть отбавляй. Стало быть, сойдемся на пятидесяти. По рукам?
– Я дам сто тысяч, – сказал Педро Парамо. – Сколько вас?
– Триста человек.
– Хорошо. Я предоставлю еще триста
– Еще бы.
– Значит, через неделю, господа. Рад нашему знакомству.
– Ладно, – обратился к нему выходивший последним. – Но попробуйте только нарушить слово, и еще услышите о Персеверансио. То есть обо мне.
Педро Парамо протянул ему руку на прощание.
– Как по-твоему, кто у них главный? – спросил он Аспида немного погодя.
– Сдается мне, тот пузатый, что сидел посередине и глаз не поднимал. Чую, он это. А я редко ошибаюсь, дон Педро.
– Нет, Дамасио, главный у них – ты. Или не желаешь иметь дел с революционерами?
– Наоборот, уже не терпится. Вы же знаете, я в стороне от хорошей заварушки не останусь.
– Ну, стало быть, ты сам все видел и в моих советах не нуждаешься. Возьми с собой триста человек, которым доверяешь, и примкни к этим повстанцам. Скажи, что привел обещанных людей. Остальное – на твое усмотрение.
– А что насчет денег? Их тоже отдать?
– Возьмешь по десять песо на каждого. Только для насущных расходов. Передай, что остальное будет дожидаться их здесь. Времена нынче смутные, ни к чему таскать с собой такую кучу денег. Кстати, как тебе именьице на Пуэрта-де-Пьедра? По душе? Прекрасно. Отныне оно твое. Свезешь записку моему адвокату в Комале, Херардо Трухильо, и он тут же перепишет собственность на тебя. Что скажешь, Дамасио?
– Не вопрос, хозяин. Хотя я с удовольствием провернул бы это дельце и без ранчо. Как будто вы меня не знаете. Но в любом случае спасибо. Моей старушке будет чем заняться, пока меня дома нет.
– И еще: раздобудь заодно скотины несколько голов. Движения на том ранчо не хватает, жизни.
– Как насчет зебу?
– Выбирай на свое усмотрение, и пускай твоя жена за ними приглядит. Теперь вернемся к делам. Постарайся не отходить слишком далеко от моих земель, чтобы другие, если придут, видели, что место занято. И ко мне наведывайся по возможности или когда новости будут.
– Тогда до встречи, хозяин.
– Что она говорит, Хуан Пресиадо?
– Что прятала свои заледеневшие ступни между его ног, и они согревались, как в печке, где золотится хлеб. Говорит, он покусывал ей ноги, утверждая, что те похожи на вынутый из печи золотистый хлеб. Она прижималась к нему во сне, становясь единым целым, растворяясь в небытии, чувствуя, как поддается ее плоть, словно борозда, отверстая раскаленным железом, и вот уже сладостное тепло сильными толчками бьется о ее мягкую плоть, все глубже и глубже, вырывая у нее стон. Но его смерть причинила ей гораздо больше боли. Вот что она говорит.
– Кого она имеет в виду?
– Вероятно, того, кто умер раньше.
– Кто бы это мог быть?
– Не знаю. Она говорит, в тот вечер он опоздал; ей почудилось, что он вернулся очень поздно, возможно, на рассвете. Она смутно помнит, как ее сиротливые оледенелые ноги словно укутали во что-то и согрели. Проснувшись, она обнаружила, что ступни обернуты газетой, которую она читала, пока ждала его, и которую уронила на пол, не в силах бороться со сном. Этой самой газетой и были обернуты ее ноги, когда пришли сообщить, что он умер.
– Видать, ящик, в котором ее похоронили, развалился: доски вроде как скрипят.
– Да, я тоже слышу.
Той ночью она опять видела сны. Зачем этот бурный поток воспоминаний? К чему эта нежная музыка прошлого? Нет чтобы просто умереть…
– Сеньора, Флоренсио погиб.
До чего большим был тот человек! До чего высоким! А голос жесткий. Сухой-пресухой, как безжизненная земля. Его очертания расплывались, будто за пеленой дождя; или пелена опустилась потом? Что он сказал? Флоренсио? Какой Флоренсио? Мой? О, почему я тогда не заплакала и не утопила тоску в слезах? Нет Бога на свете! Разве не просила я Тебя, Господи, защитить его? Присматривать за ним? Но тебя заботят только души. А мне нужно его тело. Обнаженное, пылающее от любви; кипящее от желания; рождающее трепет у меня в груди, в руках. Я хочу прильнуть к нему своим прозрачным, невесомым телом, послушным его натиску. Что мне теперь делать со своими губами, если его рот не накроет их? Что станет с моими бедными губами?
Наблюдая за беспокойными метаниями Сусаны Сан-Хуан, Педро Парамо стоял у двери и считал секунды очередного затянувшегося кошмара. Масло в лампе потрескивало, пламя мерцало все слабее и слабее. Скоро оно погаснет совсем.
Если бы она, по крайней мере, страдала от боли, а не от этих беспощадных, бесконечных, изнурительных снов, он бы нашел способ ее утешить. Вот о чем думал Педро Парамо, пристально глядя на Сусану, следя за каждым ее движением. Что, если и она угаснет вместе с этим тающим язычком пламени, при свете которого он за ней наблюдал?
Затем он вышел из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. Снаружи чистый ночной воздух стер из его памяти образ Сусаны Сан-Хуан.
Перед рассветом Сусана проснулась в поту, сбросила тяжелые покрывала на пол и высвободилась из жарких простыней. Ее нагое тело овевал прохладный утренний ветерок. Вздохнув, она опять погрузилась в сон.
Так, обнаженной и спящей, падре Рентериа нашел ее несколько часов спустя.
– Слышали, дон Педро? Отряд Аспида разбили.
– Слышал только пальбу прошлой ночью, больше ничего. Откуда такие сведения, Херардо?
– Часть раненых добралась до Комалы. Моя жена помогала их перевязать. Они говорят, что находились с Дамасио и что много людей погибло. Похоже, напоролись на каких-то виллистов [73] , как те себя называют.
– Скверная история, Херардо. Судя по всему, грядут смутные времена. Что думаешь делать?
– Подамся в Саюлу, дон Педро. Устроюсь там.
– Хорошо вам, юристам: взяли свой капитал с собой – и хоть на все четыре стороны, а не ждать, пока шею свернут.
73
Сторонники Панчо Вильи, одного из лидеров Мексиканской революции 1910–1917 гг.