Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Рульфо Хуан

С тех пор земли не возделывались, пришли в упадок. Осиротевшие поля захирели, бурьяном поросли – без слез не взглянешь. И народ начал убывать; работники разбежались кто куда в поисках других хлебных мест. Помню, в те дни в Комале только и слышно было «прощайте» да «прощайте». Мы поначалу даже с радостью провожали тех, кто уехать решил. Они ведь собирались вернуться. Вещи свои на нас оставляли, семьи. Потом некоторые за семьями посылали, но за вещами – никогда. А после забывали и про Комалу, и про нас, и про пожитки свои. Мне ехать было некуда, вот я и осталась. Другие ждали, когда умрет Педро Парамо: он, мол, добро свое обещал им раздать. Вот и

не уезжали, надеялись. Шли годы, а он не умирал и все сидел там как пугало, охраняя земли Медиа-Луны.

Незадолго до его смерти явились эти смутьяны, «кристерос» [70] , и забрали тех немногих, кто еще оставался. Тогда-то я и начала с голоду помирать, совсем от мира отошла.

А все из-за дона Педро, который невесть что в голову себе вбил. Совесть ему, что ли, покоя не давала? А случилось все ровнехонько после того, как он жену потерял, Сусаниту. Вот и посуди, любил он ее или нет.

Сообщил ему об этом Фульгор Седано:

– Угадайте, хозяин, кто приехал.

70

От исп. Cristo – Христос. Участники повстанческого движения 1926–1929 гг., боровшиеся против религиозных ограничений в стране.

– Кто?

– Бартоломе Сан-Хуан.

– И что?

– Интересно, зачем он объявился.

– Ты не расспрашивал?

– Нет. И вот еще: он жилье не искал. Поехал прямиком к вашему старому дому, спешился и котомки свои сгрузил, будто вы ему заранее угол выделили. По крайней мере, вид у него был самоуверенный.

– И ты не выяснил, в чем тут дело? Разве не для того я тебя держу, Фульгор?

– Говорю же, сбил он меня с толку. Но если необходимо, завтра же все выясню.

– Не утруждайся. Завтра я сам этим займусь. Они приехали вдвоем?

– Да, с женой. Откуда вы узнали?

– Разве не с дочерью?

– Ну, по крайней мере, обращается он с ней, как с женой.

– Ладно, иди спать, Фульгор.

– С вашего позволения.

«Тридцать лет я ждал, когда ты вернешься, Сусана. Ждал, когда смогу получить все. Не малую толику, а все, что в моих силах, пока у нас не осталось бы никаких желаний, кроме тебя, желания обладать тобой.

Сколько раз я звал твоего отца поселиться здесь, говорил, что нуждаюсь в нем? На разные хитрости шел. Предложил ему должность управляющего, лишь бы опять увидеться с тобой. И что же он ответил? «Нет ответа, – каждый раз докладывал посыльный. – Сеньор Бартоломе рвет ваши письма, едва получит». Однако со слов парнишки я знал, что ты вышла замуж, а вскоре овдовела и опять живешь с отцом.

Затем – тишина.

Снова и снова я посылал гонца, но тот неизменно возвращался ни с чем.

– Не нашел их, дон Педро. Говорят, уехали из Маскоты. А куда точно – никто не знает, все разное твердят.

– Разыщи их, чего бы это ни стоило. Не под землю же они провалились.

Наконец однажды он приехал со словами:

– Я прочесал все горы, выведывая, где скрывается дон Бартоломе Сан-Хуан, и напал-таки на его след в одной Богом забытой расщелине, рядом с заброшенными шахтами «Андромеды»; живет там в бревенчатой лачуге.

Уже тогда начались волнения. Говорили о каких-то вооруженных повстанцах. Слухи доходили и до нас. Вот почему твой отец снялся с места и приехал сюда. Не ради себя, как он объяснял в письме, а ради твоей безопасности, чтобы ты жила среди людей.

Передо мной словно распахнулись врата рая. Мне хотелось бежать к тебе. Окружить тебя счастьем. Плакать. И я плакал, Сусана, когда узнал, что ты наконец вернешься».

– Есть селения, от которых веет безысходностью. Их узнаешь по одному только затхлому гнилостному воздуху, по запаху нищеты и старческого бессилия. Вот один из таких городков, Сусана.

Там, откуда мы приехали, по крайней мере, кипела жизнь: ты могла наблюдать за облаками, птицами, мхами. Помнишь? Здесь же нет ничего, кроме этого кислого, поблекшего запаха, который сочится отовсюду. Ибо это селение – вместилище безысходности; на нем лежит пятно проклятия.

Он попросил нас вернуться. Пустил в свой дом. Обеспечил всем необходимым. Но не спеши его благодарить. Мы оказались тут на свою погибель, ибо, чует мое сердце, добром это не кончится.

Знаешь, о чем меня просил Педро Парамо? Я и сам смекнул, что неспроста он расщедрился. И готов был возместить сполна трудом – а долг возвращать так или иначе придется. Я подробно рассказал ему про «Андромеду», обрисовал, какие открываются возможности, если подойти к делу с умом. И знаешь, что он ответил? «Плевать я хотел на ваш рудник, Бартоломе Сан-Хуан. Мне от вас ничего не нужно, кроме дочери. Она – ваша главная заслуга».

Он положил на тебя глаз, Сусана. Говорит, вы знакомы: в детстве ты с ним играла и даже купалась в реке. Я этого не знал, иначе выпорол бы тебя ремнем.

– Не сомневаюсь.

– Что ты сказала? Не сомневаешься?

– Да.

– Может, ты и в постель к нему лечь готова?

– Да, Бартоломе.

– Разве ты не знаешь, что он женат и любовниц у него немерено?

– Да, Бартоломе.

– Не называй меня Бартоломе. Я твой отец!

Он так и видел: Бартоломе Сан-Хуан, почивший шахтер. Сусана Сан-Хуан, дочь шахтера, почившего на руднике «Андромеда». «Видимо, там мне суждено умереть», – подумал он. Затем обратился к дочери:

– Я сказал ему, что ты хоть и вдова, а до сих пор думаешь о муже как о живом и ведешь себя соответственно. Пробовал его переубедить, но едва об этом заходит речь, взгляд у него делается недобрым, а когда звучит твое имя, он закрывает глаза. Мне известно, кто такой Педро Парамо. Он воплощенное зло.

– А я кто?

– Моя дочь. Моя! Дочь Бартоломе Сан-Хуана.

В голове Сусаны Сан-Хуан начали бродить разные мысли – вначале неспешно, робко, а после вдруг понеслись вскачь, так что она возьми и скажи:

– Это еще неизвестно. Неизвестно.

– Жизнь притесняет нас со всех сторон, берет в кулак и швыряет туда-сюда, как пыль, рвет на части, орошая землю нашей кровью… Что мы сделали? Отчего гниль проникла нам в души? Твоя мать говорила, что у нас хотя бы остается Божья милость. И ты ее отвергаешь, Сусана. Почему ты отказываешься считать меня своим отцом? Рассудок у тебя, что ли, помутился?

– А ты не знал?

– Неужто правда?

– Истинная, Бартоломе! Ты разве не знал?

– Известно ли тебе, Фульгор, что не бывало на свете женщины прекраснее? Я думал, что потерял ее навсегда. И теперь-то уж не намерен потерять снова. Ты меня понял, Фульгор? Скажи ее отцу, пусть и дальше разрабатывает свой рудник. А там… глядишь, и сгинет старик без следа – чего проще, места-то глухие, безлюдные. Как считаешь?