Пекинский узел
Шрифт:
Расположившись в кресле, он рассказал Уарду о нелепых слухах, которые распространяет маньчжурский сановник, и передал ему текст своего обращения к союзническим послам.
– Вы давно знаете лорда Эльджина? – спросил Николай американца, когда тот ознакомился с текстом письма и отложил его в сторону.
– Его не любят, – уклонился от прямого ответа Уард, верно угадав, что интересует Игнатьева. – Всем отвратительно его высокомерие.
– Спесь умной не бывает, – заметил Николай.
– Лорд Эльджин слишком нервен, – откинувшись на спинку дивана, вытянул ноги Уард. – Так и готов вцепиться в глотку всякому, кто не согласен с ним и говорит не так, как ему хочется.
– Диктатор.
– Самодур.
– В его жилах течёт королевская кровь, – усмехнулся Игнатьев.
– Не знаю, – ответил Уард. – Самонадеянность кичлива, и отвратна.
–
– Всё возможно, – усталым голосом сказал Уард. – Но я не собираюсь прерывать с ним отношения. Моя ситуация не такая плохая, чтобы ссориться по пустякам.
Он выглядел спокойным, дружелюбным, безобидным. Несмотря на свой высокий рост и узкие плечи, худым или костлявым он не казался. Белая сорочка с закатанными рукавами обнажала крепкие жилистые предплечья и широкие могучие запястья. Это были руки кузнеца, молотобойца, а уж никоим образом не чиновника дипломатического ведомства.
«В сущности, – думал Игнатьев, возвращаясь к себе, – Вашингтон и Лондон очень близки между собой, несмотря на в общем-то изрядную дистанцию между двумя столицами. Освободившись от диктата Англии, североамериканцы тотчас приняли её модель внешней политики, сделав упор на усиление своей финансовой экспансии. Он уже знал, что в руках деловых представителей Нового Света на территории одного только Шанхая находился Амойский судостроительный завод, завод «Хоукинс и Ко» и «Шанхай – ремонт судов». Николай передёрнул плечами. Ему и в голову бы не пришло заняться обустройством прибыльного дела в Шанхае или же в Пекине, а вот у того же Уарда две мануфактурные фабрики, а у Фредерика Брюса – акции завода «Сянаньшунь» и три ювелирных лавки в Гонконге. Об этом ему по секрету сообщил Бурбулон, сам имевший в Макао несколько больших и респектабельных гостиниц. Адмирал Хоп, прибывший недавно на своем флагмане «Возмездие» из Кантона, который даже не пришлось брать штурмом: тайпины откупились и покинули город, честно признался, что «служба службой, а личный интерес ещё никем не упразднён». В конце концов, и королева правит так, что у её семейства прибавилось золота и бриллиантов, а ничуть не убыло. И, кроме всего этого, она ещё кичится богатством, не стесняется жить в роскоши: ей принадлежат почти все банки и ссудные конторы, алмазные копи и судостроительные верфи, бесчисленные острова в Индийском океане и угольные шахты в разных уголках Земли. Легче назвать, что ей пока не принадлежит, нежели перечислять те сферы человеческой деятельности, в которых она властвует без всяких церемоний. Имея всё, она стремится отобрать последнее. И в этом ей потворствует парламент – первый попуститель казнокрадства. Богата не Англия, не государство, не народ, а ряд аристократических фамилий. Вот уж и впрямь: умение править, это умение обратить в свою пользу даже победы врага. Но как ни мудри, несметные сокровища и неисчислимые богатства могут со временем оскудевать, и это волнует их владельцев гораздо больше, чем сознание своей недолговечности. «Живи хоть тысячу лет, покажется мгновением», – говорит Библия. Но смысл жизни баснословно богатых людей состоит в том, чтобы управлять будущим из прошлого, из собственной могилы, демонстрируя потомству всесилие денег и свой эгоизм: как я задумал, так всё и вершится. Потомки живут под гипнозом вчерашних идей.
После обеда он сел за стол и составил циркулярное письмо, с которым обратился к каждому посланнику. В письме он разъяснял свое нейтральное миролюбивое положение стороннего наблюдателя, «вполне совместимое, однако, с искренним сочувствием к видам английского и французского кабинетов, стремящихся внушить маньчжурскому правительству уважение к трактатам, распространению христианства и развитию торговых сношений с этим государством».
Брюс и Бурбулон обещали передать письмо новым уполномоченным послам, как только они прибудут в Шанхай.
Когда дневная жара спала, Игнатьев предложил Вульфу и Баллюзеку составить ему компанию: пройтись по набережной, спуститься к морю. К ним присоединились драгоман Татаринов и прапорщик Шимкович, успевший загореть до черноты – настоящий военный топограф.
Спустившись по лестнице, они попали на аллею, с которой открывался чудный вид на гавань и окрестности Шанхая. Вплотную к морю подходили горы с мягкими контурами, сплошь одетые густым зеленым лесом. Деревья спускались к самой воде.
Пройдя берегом пруда, укрепленного бамбуковым плетнем, Игнатьев со спутниками обогнули фонтан с золотистыми лилиями
– Флот её величества – это сокровище Британии, – возвращаясь к прерванному разговору, сказал Вульф и посмотрел на прапорщика Шимковича взглядом человека, знающего себе цену. – С его помощью они прибрали к рукам множество земель, колонизировали чуть ли не полмира.
– В Америке много французских колоний, – поддержал разговор Баллюзек.
– Мы это знаем, но все время держим в уме Англию, – довольно сухо заметил Вульф. – В нашей русской голове бродит множество идей, но нужна одна, благодаря которой все остальные можно будет применить на практике. Это также бесспорно, как и то, что стоит выбросить из головы женщину и наши дела тотчас начинают идти в гору.
Игнатьев стиснул зубы, как от оплеухи. Кровь бросилась ему в лицо, и он еле сдержался, чтобы не ответить секретарю мстительной грубостью. Ему показалось, что тот нарочно прибегнул к столь сильному сравнению, обидно отозвавшемуся в сердце. Какие бы люди ни окружали Николая, какое бы событие ни произошло, всё, что было связано с My Лань, ясно сохранялось в его памяти, нисколько не тускнело и не изменяло облик. Ни самой My Лань, ни времени их встреч. Он любовался ею издали, на расстоянии разлуки, мысленно, во сне, наедине с собой. Любовался так, как в детстве любовался утренней зарей или цветущей вишней, испытывая нежность и неизъяснимую печаль. Как будто согревал в своих руках окоченевшую от холода пичугу, которую обязан был – незнамо почему! – через какое-то мгновенье отпустить – во тьму кромешной ночи. Волна блаженной нежности отхлынула и обнажила боль, как прибойная волна, откатываясь, обнажает подводные камни. Эта боль давила и теснила изнутри, переполняла тоской и скручивала нить воспоминаний в тревожную звенящую струну. Он слышал мелодичный голос My Лань, её счастливый смех, чувствовал прикосновение милых рук и ничего не мог поделать со своим желанием немедля, тотчас видеть её и говорить с ней; говорить нежнейшие, идущие из глубины души слова: о своих чувствах и о том, какое она чудо! На ласковый взгляд отвечать ласковым словом, трепетным и долгим поцелуем… Не было ещё ни у кого такой любви и, видимо, не будет.
Глава XVI
– Обожествлять женщину – великий грех, – продолжать разглагольствовать Вульф, увлекаясь своим красноречием и не замечая молчаливой угрюмости Игнатьева. – Великий.
– Всё так, но иной раз голову легче снять с плеч, нежели забыть свою прелестницу, – прямодушно заявил капитан Баллюзек, а драгоман Татаринов, быстро уловивший перемену в настроении Игнатьева, пылко заговорил о поэзии любовных чувств.
– Божественное в женщине требует возвышенного отношения к ней. И коль уж вы заговорили о грехе, то я позволю себе сказать так: грех разлучать сердца, рожденные друг другу на радость. – Сказал он это таким тоном, что не было никакого повода сомневаться в его искренности.
Николай благодарно посмотрел на него. Оказывается, драгоман посольства очень чуткий человек. Он и раньше отмечал, что Александр Алексеевич Татаринов разумен, хорошо воспитан, не любит поспешности в суждениях и опрометчивых действий, а со временем понял, что он к тому же ещё тонкий психолог и верный товарищ. Радушный, искренний, надёжный, не раз помогавший Игнатьеву правильно вести переговоры. Это он внушил ему мысль, что не надо бояться быть откровенным. Правда в том, что никто правды не знает. Все ориентированы на правдоподобие. «Мы чаще геройствуем наедине с собой, нежели за столом переговоров. Мы помним, что в нашей недосказанности успех, но при этом забываем, что в нашей ясности – наш подвиг. И потом, – любил повторять Татаринов, – как мы увидим, что впереди, если станем смотреть в сторону?» Успех того, кто знает должное, непреходящ. Честность – это смелость.
– В основе людских отношений, – сварливо вступая в полемику с поэтически настроенным переводчиком посольства, продолжал витийствовать секретарь Вульф, – лежат низменные инстинкты, и никакой, как вы изволили заметить, поэзии чувств. Влечение полов играет далеко не последнюю роль. – Он заметил, что молодые китаянки, попадавшиеся им навстречу, бросают на них откровенные взоры, и обратил внимание драгомана на стайку девушек и иностранных моряков, весело болтавших в беседке, увитой плющом. Оттуда доносился женский сдавленный смешок и жеребячий гогот ухажеров: – Вы знаете, что их сейчас заботит?