Пелена
Шрифт:
— Понимаете, меня интересовала только та вышивка.
— А сколько бы вы за нее дали?
Я пожал плечами.
— Отдал бы за нее все, что у меня есть с собой. Оставил бы только на дорогу.
— А сколько же у вас есть с собой? — ни чуточки не смущаясь, спросила Людмила.
— Рублей семьдесят-восемьдесят, наверное, — ответил я А сам подумал: «Может быть, она торгуется? Может быть, пелена у нее, и она хочет продать ее подороже?» Поэтому я спросил на всякий случай: — А вы отдали бы ее за такую цену?
— Конечно, отдала бы, — ответила она. — На кой она мне нужна!
— Скажите, пожалуйста, —
— Я не читала, — ответила Людмила, покачивая дочку из стороны в сторону. — Там ведь по-старинному написано. Знаю только, написано что-то про Строгановых.
— Жаль, что мы ее не нашли…
— Да он взял ее с собой, это точно. Икон не повез, с маленьким чемоданчиком поехал, а ее взял. Куда же ей еще деться? Все время здесь валялась.
— Тогда, может быть, еще не все для меня потеряно, — сказал я совершенно искренне. — Он должен мне позвонить. Да я и сам его могу найти в Ленинграде. Я буду там завтра.
— Передайте ему, что он может сюда не приезжать. Пусть едет к своей дорогой мамочке. Это такой гад, с которым жить невозможно. Тихая сволочь, все исподтишка, точно, как его мамочка. Кулаки проклятые! Все деньги копит, по рублику собирает. Мотоцикл с коляской купил — мало ему! Теперь «Жигули» ему нужны. На «Жигули» копит. У ребенка одеяльца теплого нет, стыдно на улицу выйти. Я уже не говорю про себя. За два года, что мы живем с ним, один халат только мне купил к свадьбе, больше ничего. Приедет, я ему дверь не открою. Пусть убирается к своей мамочке. А иконы выкину. Сволочь проклятая!
— Ну зачем же так… Я надеюсь, у вас все наладится. У вас семья, дочь, об этом нельзя забывать, — я уже направился к двери и тут решил сделать последний ход. — До свиданья, — сказал я, — еще раз извините меня за вторжение. Кстати, вы так и не нашли подходящих ниток, чтобы сделать эти недостающие четыре кисти? А то дали бы их мне, я бы сам починил в Ленинграде.
— Я и не искала, — ответила она сердито, — нужно мне очень!
— А как они оборвались, в одном месте где-то или по одной?
— С правой стороны. Первая кисточка и потом еще три.
Когда я вернулся в Ленинград, у меня оставалось еще четыре дня отпуска, и я решил, не откладывая, на следующий же день начать поиски Адарова. Однако разыскивать мне его не пришлось. Утром он сам позвонил, осведомился, доволен ли я своим путешествием, спросил о здоровье. Я пригласил его в гости, — пригласил приехать прямо сейчас, обещая показать свои коллекции и ссылаясь на то, что, когда я выйду на работу, нам уже труднее будет встретиться…
Адаров пришел. Обычно приветливая к гостям, Оладья набросилась на него, как на самого лютого врага. Я еле успел схватить ее за ошейник. Никогда с ней такого не было.
— Ее можно простить, — сказал я напуганному Григорию, — она ждет щенков, поэтому и нервничает.
Провел Адарова в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся с интересом рассматривать картины, мебель, бронзу и портреты, экспозицию финифти и мелкой пластики, словом, все, что составляло кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Невольно пришлось стать гидом.
— Мебель у вас красивая. Старинная, — заметил Григорий, оглядываясь по сторонам. — Теперь старинная мебель в моде. Я был в комиссионном на Разъезжей. Что там делается! Все скупают. Вы, я гляжу, от моды не отстаете.
Не просто подавить возникшее в тебе чувство, когда слышишь такое. Но тем не менее я ответил спокойно:
— Эта мебель стоит тут с начала прошлого века. Я ее только реставрировал. Так что мода здесь совершенно ни при чем. Мода — всегда пошлость.
— А это кто? — ткнул он пальцем в портрет.
— Эрве Д. Француз. Эмигрант времен французской революции. От него и пошли все Д.
— А… А это?
— Это мой дед, художник Сергей Сергеевич Д.
— Тот самый? Знаменитый?
Я промолчал.
— А кто его рисовал? — опять спросил Григорий.
— Портрет работы Лансере…
С портретов мы не перешли на бронзу или миниатюры, как это можно было бы ожидать. Григорий просто тыкал пальцем во все подряд, без всякого разбора, и я очень обрадовался, когда в кофеварке начало булькать и сквозь ее стеклянную крышечку стало видно, что кофе почернел.
— Кофе готов, давайте выпьем кофе, — предложил я и, не дожидаясь его согласия, стал накрывать на стол. Мне удалось усадить его, сунуть ему в руки хрупкую чашечку и направить разговор в нужное мне русло.
— Вы знаете, Григорий Петрович, я все не могу забыть вашу пелену «Богоматерь Владимирская». Какая прекрасная, какая удивительная вещь! Где она теперь?
— Дома. Где же ей быть? — ответил он и добавил: — Над диваном висит.
— Очень жалею, что не рассмотрел ее как следует, не прочитал надписей. Вернее, прочитал, но не до конца. По низу там, кажется, написано крупно «Владимирская Богоматерь?»
— Наоборот: «Богоматерь Владимирская».
— Ну да, конечно, «Богоматерь Владимирская». А вот что там было написано с обратной стороны, я не успел прочитать, вы так быстро свернули пелену… Помню только: «Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых». Дата там есть какая-нибудь?
И он попался на мою удочку.
— Там написано так: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения». А даты никакой не стоит.
Все. Притворяться, слава богу, больше было не надо. Я мог открыть карты.