Пелена
Шрифт:
Все это не имело прямого отношения к делу. Но вот дальше: «…Президиум Верховного Совета СССР (указ от 4 мая 1947 г.) установил ответственность за Н. о разбое и особо тяжких случаях хищения социалистической собственности».
Вот это уже как раз наш случай. «Особо тяжкое хищение».
Надо идти в милицию. Но прежде я найду Адарова и скажу ему так: «Или мы идем в милицию вместе и отдаем пелену, или я иду один». Пусть выберет.
Наконец зазвонил телефон.
— Ну вот, — сказал Котляров, — записывай. Адаров Григорий Петрович, студент-заочник третьего
— Когда и где?
— На кафедре. В главном корпусе. Начало в двенадцать часов. Начали уже.
— И больше у него экзаменов нет?
— Больше нет.
(И это следовало ожидать!)
— Послушай, в чем дело? — закричал вдруг Васька. — Ты можешь мне сказать, хоть в двух словах? Я же знаю тебя — дурака, донкихота! Обязательно чего-нибудь наколбасишь. Что это за тяжкое преступление? И что тебе там надо?!
— Вася, Вася… — поддразнивал я его. — Проректору не к лицу так волноваться. И потом, что за тон, что за жаргон? Приходи ко мне вечером, я тебе все расскажу. Прямо сюжет для детективного романа.
— Слушай, брось ты ерундить, — захлебывался от волнения мой друг. — Я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно приехать ко мне. К тому же речь идет о нашем студенте. Понял? Я тебя жду.
— Да, — сказал я, — как раз я сейчас еду в институт.
Одев плащ и старую кепку, я вышел на улицу.
Однако к проректору я не попал. Не успел еще подойти к институту, как увидел выходящего из него Адарова. Отвернувшись, я поднял воротник плаща. Григорий зашагал к станции метро. Я за ним. Понимая, что занимаюсь всего лишь игрой, я, тем не менее, не мог отказать себе в этом удовольствии. Так уж, видимо, устроен человек. Я вспомнил, что еще Шиллер говорил; «Человек играет только тогда, когда он в полном значении этого слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Парадоксально? Может быть. Но к данному случаю подходило.
Я проследовал на некотором расстоянии за Григорием: Адаров спустился в метро и доехал до станции «Парк Победы». Поднявшись наверх, он направился к студгородку. Когда он собирался уже толкнуть стеклянную входную дверь, я окликнул его.
Адаров обернулся, и я не узнал его: увидел совсем другое лицо, лицо, перекошенное злобой, оскаленное, жестокое.
— Чего тебе надо? — медленно, сквозь зубы, проговорил он, когда я подошел.
— Хочу поговорить.
Он минутку подумал и спросил:
— Паспорт у тебя есть?
— Есть. А зачем он?
Григорий кивнул в сторону корпуса.
— Не пустят без паспорта.
Когда мы подошли к дежурной, он сказал, что я иду заниматься. Дежурная отобрала мой паспорт, и мы оказались в лифте. Ехали молча. Лифт остановился на десятом этаже. Пропустив меня вперед, Григорий хлопнул железной дверью и пошел по коридору. Я последовал за ним. В комнате номер 341, которую он открыл, никого не было. Он сел на кровать,
— Ну что? Что тебе надо, сука?! — проговорил он угрожающе. В сузившихся глазах жгучая ненависть.
Игра кончилась. Мне стало не по себе. И он это видел.
— Где пелена? — спросил я твердым голосом, не очень-то веря в свое спокойствие и мужество.
— Зачем тебе?
— Или пелена, или милиция, — с трудом выдавил я из себя, хотя фраза была заготовлена совсем другая и смысл ее должен быть иной.
— Я ее продал.
— Продал?! Кому? За сколько?
— За пятьсот. Где ты был раньше, сука, со своими пятьюдесятью тысячами?!.. Могу дать тебе двести.
— Мы должны получить ее обратно. Деньги при вас?
— Возьми половину, — сказал он.
— Я иду в милицию.
— И не боишься? Я ведь не один…
— Не понимаю вас, — пожал я плечами. — Я предлагаю вам вернуть пелену, выкупить ее обратно. В этом единственное ваше спасение, а вы сами лезете в петлю.
— Не понимаешь? Ты все понимаешь, гад. Хочешь быть чистеньким. Тебе почет и уважение, а мне вышка?! Этого не будет, учти. Я таких… Пусть я сам… Но и тебя… Мне уже терять нечего.
Вспоминая потом эту сцену, я удивлялся себе: почему я и в тот момент ничего не понял? Видимо, его рассказ о том, как досталась ему «Богоматерь Владимирская», рассказ, снабженный такими точными деталями, как бабушкин сундук, «тряпочка» и бутылка красного, настолько прочно засели в моем сознании, что я не мог уже подумать о другом способе приобретения пелены.
— Вы напрасно так волнуетесь, — сказал я. — и, главное, из-за чего? Из-за денег. Не было этих денег и не надо!
— Ну ладно, — сказал он. — Если ты такой добрый, поедем. Может, и вернут по-хорошему. Сейчас он как раз там.
Мы спустились на лифте вниз, я забрал свой паспорт, и мы вышли.
— Куда мы едем? — спросил я, когда мы зашагали от общежития к метро.
— В магазин «Бронза», — буркнул Адаров.
В метро мы не могли разговаривать, но когда вышли на Невский, я попытался узнать: кому он продал пелену и можем ли мы получить ее обратно прямо сегодня, сейчас. Но Григорий упорно и зло молчал. Разозлился и я. Разозлился на себя. На кой черт мне все это надо! Я рад уже был плюнуть на него и идти прямо в милицию, но тут мы пришли.
В антикварном магазине «Бронза» народу собралось много, магазин битком был набит. К прилавку не подойти. Люди смотрели на статуэтки, подсвечники, шандалы, лампы, рамки для портретов и на самые различные предметы, начиная от маленькой пепельницы и кончая огромными каминными часами. Смотрели через головы других и, увидев понравившуюся вещь, пробивались вперед, вставали у прилавка во второй ряд и терпеливо ждали, пока очередной счастливец, держа свою бронзу над головой, не отойдет от прилавка. Тогда на его место пытались встать сразу двое, и одному из них это удавалось. Они громко переговаривались на английском, французском и немецком языках, но чаще всего здесь слышалась финская речь.