Пелхэм, час двадцать три
Шрифт:
– Но ведь вы сказали, что он идиот.
– Есть немного. Только я не имел в виду, что он - клиннический случай. Он необуздан. Скажем так, несдержан. Но парень смелый, надежный и... торговец замолчал, подыскивая подходящий эпитет, а потом несколько удивленно добавил: - И честный. Честный.
Райдер улыбнулся.
– Вы полагаете, я с этими четырьмя автоматами собираюсь заняться честной работой?
– Что вы собираетесь с ними делать, меня не интересует. Но если вы подыскиваете стрелка, этот парень вам вполне годится. Честно говоря, я имел в виду, что он не предатель, что он никого не продаст. В наши дни такого найти непросто. В этом смысле он вам подойдет?
– Имеет смысл подумать, если честность ему не слишком мешает.
– Честность никому не мешает, - буркнул торговец.
– Послушайте, хотите на него взглянуть?
Райдер собрался это сделать на следующей неделе. Парень оказался нахальным, грубым и несколько напряженным, но Райдер не считал эти качества серьезными недостатками. Главный вопрос состоял в том, способен ли тот подчиняться приказам, но с этой точки зрения Райдер никогда не бывал совершенно доволен.
В конце он заговорил об Организации
.
– Я слышал, вы ушли оттуда, чтобы заняться собственным бизнесом. Но сейчас вы работаете на другого...
– Шеф вам про это сказал?
– Парень высокомерно вздернул подбородок. Это просто компания болтунов. Я ушел от них, потому что это шайка старых пердунов с допотопными методами. Надеюсь, вы не будете столь старомодным.
– Я бы не сказал. Порой я даже думаю, что такого до сих пор ещё не было.
– Как говорят, это нечто беспрецедентное.
– Это опасно, - предупредил Райдер, внимательно наблюдая за парнем. Вас могут убить.
Уэлкам пожал плечами.
– Я и не думал, что вы сулите сотню тысяч за дело, где никто не пострадает.
– Он пронзил Райдера пылающим взглядом и решительно заявил: - Я не боюсь. Даже Организация меня не запугала.
Райдер кивнул.
– Верю. А вы способны исполнять приказы?
– Зависит от того, кто их отдает.
Райдер ткнул себя указательным пальцем в грудь.
– Буду с вами честен, - сказал Уэлкам.
– Сейчас обещать не могу. Я вас не знаю, вы же понимаете?
– Неплохо сказано, - заметил Райдер.
– Давайте вновь вернемся к этому вопросу через несколько дней.
– Вы молчаливы, - вздохнул Уэлкам.
– А я люблю поболтать. Но молчаливый не значит плохой. Шеф кое-что мне про вас рассказал. Вы сделали неплохую карьеру, и я вас уважаю.
На следующей неделе после второго разговора Райдер, не избавившись от опасений до конца, все же сговорился с Уэлкамом. За это время он успел встретиться и сторговаться со Стивером, которого также рекомендовал торговец оружием и относительно которого у него тоже были некоторые сомнения.
– Парень ищет работу. Бизнес идет вяло, и использовать его я не могу. Поговорите с ним. Похоже, он неплох.
В кастовой системе криминального мира Стивера можно было отнести к тугодумам - в отличие от людей, подобных Лонгмену, которого можно было числить интеллигентом. Райдер тщательно изучил его прошлое. Он был родом со Среднего Запада, прошел довольно богатую школу от мелких краж до вооруженного ограбления. После этого его шесть или семь раз арестовывали, и два раза он предстал перед судом, но вину его доказать не смогли. В отношении Стивера Райдер не сомневался, что тот выполнит любой приказ.
– Если все сработает, - пообещал Райдер, - вы получите сто тысяч долларов.
– Приличный кусок.
– Вы его заработаете. Дело связано с большим риском.
– Пойдет, - кивнул Стивер, имея в виду, что это неплохо, - я и не думал, что что-то можно получить за просто так.
Итак, хорошо или плохо, но он набрал свою армию.
Мюррей Лассаль
Мюррей Лассаль поручил секретарше подобрать ему ряд банков, но предупредил, что вести переговоры будет сам. Времени на протокольные формальности не оставалось, хотя в нормальных обстоятельствах он знал им цену и широко этим пользовался. Секретарша, ветеран ещё старой гражданской службы, обиделась на такое ограничение своих прав и надулась ещё больше, когда Лассаль, присев на край стола в исторической комнате первого этажа, служившей салоном ещё Арчибальду Грейси, попросил её "подвинуть задницу". С тех пор, как она начала работать на Мюррея Лассаля, антисемитизм, воспитанный с девичества ирландским окружением в Бруклине, но умеренный годами работы с широким кругом людей "всякого сорта", как она их определяла, претерпел опасное возрождение.
Поспешно набрав телефонный номер, Лассаль сказал телефонистке на коммутаторе, что звонят из мэрии, дело не терпит отлагательства и что его следует немедленно соединить с председателем совета банка. Его соединили с секретарем председателя.
– Председатель разговаривает по другому телефону, - сообщила секретарь.
– Он будет счастлив побеседовать с вами, как только...
– Меня не волнует, будет он счастлив или нет. Я хочу говорить с ним немедленно.
Секретарша отреагировала невозмутимо.
– Сэр, его вызвали по международному телефону. Я уверена, вы понимаете.
– Сестричка, не дерзите. Речь идет о жизни и смерти как минимум семнадцати человек. Так что вам лучше прервать его и больше не возражать.
– Сэр, я не имею права...
– Слушайте, если вы немедленно не оторвете зад от кресла и не соедините меня с председателем, вас посадят по всей строгости за преступное противодействие закону.
– Подождите, сэр.
– Впервые голос секретарши дрогнул.
– Я посмотрю, что можно сделать.
Он ждал, барабаня пальцами по столу, пока в трубке не раздался сочный баритон:
– Мюррей! Как поживаете, старина. Говорит Рич Томпкинс. Что за паника, Мюррей?
– Какого черта вы суетесь? Я просил шефа, черт побери, а не его паршивого пресс-агента.
– Мюррей!
В этих двух слогах прозвучали протест, ужас и мольба о милосердии, и Лассаль понимал, что так и должно было быть: он ударил прямо под ложечку. Рич Томпкинс был вице-президентом банка "Готем Нейшнл Траст", ответственным за связь с прессой. Это была важная и солидная работа, главная задача которой - предупредить появление всяческих порочащих слухов, способных испортить безупречный образ банка. Этот добропорядочный и консервативный столп банковского сообщества прятал в шкафу порочащий его скелет - пять месяцев после окончания Принстона, не успев найти настоящую работу, он проработал пресс-агентом одной кинокомпании. В его мире это было равносильно тому, чтобы оказаться евреем или священником, и он жил в постоянном страхе, что ужасный секрет выйдет наружу и погубит все: зарплату в сто тысяч долларов, поместье в Гринвиче, сорокафутовую яхту, обеды с управляющим биржей... В Принстоне он обучался на стипендию и не имел за спиной ни семейной, ни финансовой поддержки. Лишившись положения и привилегий, он потерял бы все.