Пепел Анны

Ошибка была допущена еще в терминале, а все сикх. Сикх напоминал Вагайцева даже вблизи. Мы ждали, сикх прошел мимо, спортивная сумка через плечо, перекосился от тяжести, жилы на шее вылупились, видно, что трус. Вагайцев тоже трус, хотя и наглый, а когда сильно трусит, глаза сильней выпучивает и приплясывает левой ногой.

— Твой знакомый? — спросила мама.

— Не. Какой-то сикх.

Сикх оглянулся, посмотрел на меня с опаской и отчего-то с укоризной. Тут я и зевнул.

— На Вагайцева похож, — сказал я. — У нас в классе такой, помнишь, я рассказывал? Он подавился чипсами, и ему вызывали «скорую».

— Нет, не помню… — рассеянно сказала мама. — Но… — Она поглядела в спину удаляющегося сикха. — Не знаю, как на этого Вагайцева, он на…

Глаза у мамы сложились в хищные уголки. Приступ, однако.

— Не, на Вагайцева не похож, — попытался сбить я.

— Нет-нет, погоди…

Филология головного мозга в запущенной стадии. У моей мамы. Мы с отцом привыкли и обычно проявляем осторожность — стараемся не цеплять, не провоцировать, во всем соглашаться, но иногда оно само. Мама — ураган в консервной банке, стоит приоткрыть… не стоит.

Book attack.

Я честно попытался перевести стрелки еще раз, поздно, мама уже понеслась.

— Все люди утомительно похожи, — сказала мама с легким отвращением. — Можно по пальцам рук… — Мама поглядела на пальцы, стряхнула крошку с указательного. — Посчитать и разобрать.

— Все разные, — возразил я без особой надежды. — Непохожие.

Поздно.

— Все одинаковые и похожие, как тостеры, ты сам это прекрасно знаешь, — мама поднялась с дырчатой скамейки и пошагала к футболочному автомату. — Впрочем, любой мало-мальски квалифицированный читатель это знает…

Когда у мамы Book attack, она крайне обидчива и злопамятна, так что лучше переждать, не спорить, это надежнее. Я поспешил к автомату за ней.

— Какой китч, — мама поморщилась, оценивая ассортимент. — Впрочем, все к этому и катилось…

А мне такое нравится, я такое как раз и люблю.

Капитан Маринеску недрогнувшей рукой торпедирует исполненного щупальцами Дагона.

Конструктор Королев бестрепетным бластером ввергает в небуль нацистского киборга фон Брауна.

Немирович-Данченко в красных шароварах наставляет в летных доблестях крыло боевых валькирий. Серебряный век, ничего не поделаешь.

И другое такое же.

— Это, конечно, ужасно… — Мама разглядывала футболки. — Редкая безвкусица… Окончание времен так остро чувствуется, посмодерн как норма… Но оригинальный сувенир, пожалуй… Она, в принципе, любит Платонова…

Печальный писатель Платонов точит топор.

Печальный писатель Платонов точит топор.

Мускулатура сильно гипертрофирована. Особенно предплечья. Особенно пронаторы. Особенно остро конец времени чувствуется возле футболочных автоматов. А Че нет. Обычно в футболочных автоматах всегда продают Че, Троцкого, Ким Чен Ына. Троцкий и Ким имелись — первый заведовал лавкой туристического снаряжения, второй страусиной фермой. Че нет, видимо, разобрали.

— Все одинаковое, — повторила мама. — Люди одинаковые, герои одинаковые, все одинаковые. Глобализм…

Мама выбирала футболки.

Сам виноват.

Мама остановилась на Платонове. Она скормила автомату купюру, тот выдал прессованную упаковку.

— Впрочем, тут ничего удивительного нет. Я к тому, что все одинаковые, да?

Она поглядела на меня в поисках подтверждения, и я должен был подтвердить чем-то из классики. Но я в тот день не поспевал, пить мне хотелось, кора подсохла.

— Сим, Хам, Яфет, — подсказала мне мама.

— Да-да, — кивнул я. — А как же.

— С тех пор не придумали ничего оригинального, — мама вздохнула. — Да, видимо, и невозможно…

И немедленно рассказала.

Что новых людей у меня для вас нет.

Что видовое разнообразие — удел мушек-дрозофил.

Что ей так приятно в очкастом соседе, выгуливающем по утрам обрюзгшего русского терьера, узнавать Пьера Безухова.

Book attack.

И да, литература — есть отображение одновременно уникальности и стандартности жизни.

Book attack.

Тут я зверски заскучал, а мама поймала меня за руку и сжимала в соответствии с практиками тактильных мнемотехник — для того, чтобы я запоминал самые яркие и парадоксальные мамины мысли, это мне полезно, душа ведь должна кормиться.

— Ты же знаешь, мой научный руководитель…

Ее научный руководитель выводил разновидности человека ровно в соответствии с персонажами романа «Идиот», и это катастрофически верно.

— Вот смотри…

В подтверждение этой катастрофичности мама достала телефон и стала фотографировать окружающих. Рядом с нами вдоль стеклянной стены сидело человек сто жизнерадостных кубинцев, они смеялись, бренчали на гитарах, жевали батоны, некоторые умудрялись сидя пританцовывать. Сделав с десяток снимков, мама принялась их комментировать в духе «Вот посмотри, типичный Фердыщенко!», «Настасья Филипповна а ла натюрель!», «Рогожин! Рогожин же!». На фото были в основном беспечные негры.

Я соглашался: в конце концов, у Достоевского не написано, что Рогожин не негр с сердитым взглядом.

— Но я лично предпочитаю Марка Твена, — сказала мама.

— Ну да, — сказал я. — Само собой. Я тоже, ты же знаешь.

— Все люди, по Твену, легко делятся на три основных типа — Сид, Том и Гек. Охранитель, Плут, Революционер. Остальное — детали и сочетания.

— А как же граф Мышкин?

Иногда это помогает. Если лесной пожар маминого вдохновения обдать глупым вопросом, мама скучнеет, гаснет и успокаивается.

Не в этот раз.

— А что Мышкин? Мышкин типичный революционер.

— Он же припадочный, — напомнил я.

— Это нарочно так сделано. Если не ввести ограничение в виде эпилепсии, то он непременно рано или поздно запишется в бомбисты. Собственно, Мышкин — это революционер, которому что-то мешает стать революционером. Это Гек, но без зубов. Ум есть, сила есть, воли нет.

Некуда бежать, паспортный контроль пройден. Сикх с утра — к душевному томлению. Мама обладает чудесным свойством — объяснять все. Впрочем, это у нас наследственное.