Пепел Анны
Шрифт:
— Старый город! — отец втянул воздух. — А?
— Да, — сказал я. — А.
— За двадцать лет ничего не изменилось, — сказала мама. — Все так же воняет.
Отец поспешил возразить, но мама остановила.
— Знаю-знаю, — сказала она. — Через день я привыкну и не буду ощущать. Но тем не менее… — Мама понюхала воздух. — Повеяло молодостью, — поморщилась она. — Проще говоря, смердит. Как бы ты это ни переименовывал.
— Ах, — отец сентиментально вздохнул и согласился. — Смердит.
— В большинстве мест, — возразила мама. — Впрочем, я не собираюсь с тобой спорить…
— Воняет? — отец вопросительно поглядел на меня.
— Вопрос не по адресу, — опередила ответ мама. — В его годах человек не может точно разделять. Для тебя, отец, стакан наполовину полон, для меня наполовину пуст, а для него… — Мама указала на меня пальцем. — Для него стакан всего лишь стакан. Переходный возраст, он сам не знает, что ему надо.
Обострение кухонной философии. И никакого переходного возраста у меня нет, он миновал давно.
— Я себя помню в этом возрасте, — продолжала мама. — Это же ужас. Мне вдруг резко разонравилась беллетристика, я переключилась на экзистенциализм и литературу духовного поиска…
Мама стояли на ступенях гостиничного крыльца, и все кто выходил, и все, кто входил, вынуждены были нас вежливо огибать, но мама этого не замечала, увлекшись.
— …ошибочно и еще раз ошибочно! Душа выгорает с четырнадцати до восемнадцати! Дальше, как ни крути, начинается доживание. Да, оно может быть долгое и счастливое, но, в сущности, это угли. Наша задача…
Запечатлеть это выгорание с безоговорочной точностью дагерротипа, ибо каждая деталь может быть бесценна для наступающих поколений. Это я сто пятьдесят раз слышал, это из будущей маминой книги «Попутный пес», там примерно про то, что наша литература во многом выросла не из шинели Акакия Акакиевича, а выстрелилась из рогатки Мишлена Квакина.
— …с точностью фотоснимка, в каждой детали, в каждом мельчайшем движении…
— Получается, что вся твоя литература — это разговор с мертвецами, — перебил я маму.
— Что?
— Ты же сама говоришь — после восемнадцати лет доживание…
— Отец!
Отец послушно щелкнул меня по затылку.
— А что ты хочешь, мать? — спросил он. — Сама виновата. Нечего было его развивать с подгузников. Если мозг растет слишком быстро, на его поверхности появляются растяжки. Как на бицепсах. Эти растяжки проявляются в тотальном нигилизме, завышенной самооценке и ненужной конфликтности. Как там у классиков… «интеллектуальное развитие в этом возрасте порой опережает развитие духовное».
Отец постучал меня кулаком в плечо.
— Ну, знаешь…
— Это все от белковой пищи, — сказал отец. — Жрать стали лучше, вот поэтому и умные такие.
— Может, мы выйдем все-таки? — спросил я.
Отец рассмеялся.
— Никакие мозговые растяжки тут ни при чем, обычный молодой хам, — закончила мама. — Они все сейчас…
— Что будет с нашей страной? — вопросил отец.
Теперь я рассмеялся.
— Идиот, сын идиота, — сказала мама.
Мама повертела пальцем у виска, и мы все-таки выбрались на воздух.
«Кастилья» действительно находилась в самом центре Гаваны, если в одну сторону три минуты до Капитолия, в другую полторы до Музея Революции, а через дорогу Музей современного искусства, я сверился с картой, все так. Хорошее место. Сама гостиница квадратной архитектуры, похожа на крепость, много пятиэтажных корпусов, а сбоку десятиэтажный донжон приставлен, наверное, поэтому и «Кастилья». В розовый цвет почему-то покрашена.
У обочины выстроились желтые такси и черно-белые таксисты, справа и слева от входа вдоль стены стояли люди с мобильными телефонами и терпеливыми лицами. Много людей. Чуть подальше, рядом со входом в аптеку, стояла женщина лет тридцати, в белом длинном платье, с корзиной, заполненной бумажными трубочками, похожими на худые новогодние конфеты. Женщина улыбалась, телефона у нее не было.
— Что они делают? — мама указала на терпеливых.
А я понял что. Ловцы вай-фая это. Бесплатного небесного электричества.
Отец не услышал и потащил нас куда-то в бок, направо, мимо таксистов и мимо ловцов.
Я думал, что в такое время на улицах никого не будет, но оказалось, что, наоборот, народу было полным-полно. И все разные, и щенковатые, и как я, и среднего возраста, и старперцев немало, им давно спать пора, а они ходят-бродят о чем-то, бегут покоя. Как на вокзале, только ехать никуда не надо, все на месте.
— Мы куда идем-то? — поинтересовалась мама. — Если ты в сторону порта хочешь, то сегодня я против. Это далеко.
— Там чудесные рестораны теперь, — сказал отец. — Прямо на пирсах. Но да, далеко, хотя и красиво. Походим вокруг, тут и вокруг много всего интересного. Вперед.
И мы свернули куда-то. Отец тут же оторвался от нас, шагал впереди, это у него любимая повадка, отрываться. Он большой умелец ходить сквозь толпу, особенно в компании. Компания мгновенно теряется во встречных, отец же рассекает их, как афалина косяк ставриды, его спутники отстают, злятся, смотрят поверх голов, запинаются и злятся еще больше. Это профдеформация — отец журналист и привык будоражить всех и подчеркивать ото всех свою независимость, мама и я не исключение.