Пепел Анны
Шрифт:
— А Великанова? — спросил я. — Она кто?
— Великанова? — мама снисходительно покривилась. — Великанова — это, безусловно, Индеец Джо.
Тут я поперхнулся воздухом и чуть не умер. Мама рассмеялась. Объявили, что пора и на борт, знать.
Толпа кубинцев дружно и шумно поднялась и направилась к посадочному рукаву. Мы двинулись за ними. Посадка тянулась и тянулась, мама увлеклась идеей о сходстве Великановой и Индейца Джо и быстро нашла общее не только в повадках, но и во внешности.
— Твоя Великанова выглядит так, будто ее огрели могильной плитой, — рассуждала мама. — Слушай, сыночка, у тебя странные вкусы, меня это настораживает. Ты парень неординарный, но надо границы видеть…
— Это Мефа Поттера огрели могильной плитой, — поправил я. — А Великанова просто сутулится.
— Вот видишь, огрели Поттера, а сутулится она. И ты будешь сутулиться…
Видимо, для того, чтобы предотвратить мой грядущий сколиоз, мама постучала мне кулаком в спину.
Я закашлялся, я ее все-таки люблю.
Посадка продолжалась. Кубинцы погрузились все. Пассажиры Мельников, Стромахин и Cruze изволили задержаться на пятнадцать минут, мы с мамой задерживаться не стали, проследовали на свои места по левому борту, устроились, выдохнули, вытянули ноги.
— Смотри-ка!
Мама достала из сумочки конверт, вручила мне. Отель «Кастилья», шестой этаж, номер десять, обведено сердечком, и почему-то Дон Кихот нарисован, носатый, тощий, точно скручен из обожженной проволоки — Кастилья, там жарко. А бумага серая, и уголки давно стерлись, видно, что часто разглядывали и вздыхали.
— Мы с отцом были там! — восторженно шепнула мама. — Восемнадцать лет назад! И теперь он забронировал этот же номер! Как?!
— О, — сказал я.
— Там самое вкусное мороженое.
Кажется, маму немного отпустило.
А Великанова оценила бы, она такое любит. «Всемирная история пошлости» пополнилась блистательным эпизодом, сказала бы Великанова, возьми с антресолей верный фамильный сепаратор.
У отца редакционная квартира на Ведадо, однако он снял нам два номера в гостинице, чтобы все было как раньше, восемнадцать лет назад, когда они с мамой были еще студентами. Короче, быть в Париже, быть влюбленным.
— Там чудесный вид на море, — сообщила мама. — Кажется, что оно кипит. Отец почти в два раза переплатил, представляешь?!
— Здорово, — сказал я.
Тринадцать часов, это долго. Земля для нас вращается против часовой стрелки, аэробус летит навстречу этому вращению, натужно пробираясь через меридианы и встречное движение воздушных масс, через ветер и облака, и время в аэробусе течет так же медленно, а иногда даже кажется, что откатывается назад, не по часам, на самом деле. На Венере мы бы гораздо быстрей долетели. Нет, на Венере мы бы не долетели, там кислота в атмосфере, нам бы понадобился стеклянный самолет.
— Справа крепость Эль Моро, слева Малекон до горизонта, а?!
Мама, разумеется, утомится, но это нескоро, часа три восторга мне обеспечено. Но хоть не Book attack, отпустило.
Впрочем, Джексонвилл еще впереди, его не облететь. Джексонвилл неминуем.
— Там были самые настоящие тараканы! — мама мечтательно зажмурилась. — И в ванной с потолка капала вода!
Великанова такое любит. А я нет, я люблю, чтобы без тараканов, но с кондиционером и одноразовыми шлепанцами.
— А зеркало?! Я в него глядеться не могла, боялась, что отразится какой-нибудь Аль Капоне. Да! Да, там отдыхал Аль Капоне! В нашем номере на стене было пять дырок — отец уверял меня, что от револьверных пуль. А я спорила с ним — Миша, говорю, но ведь в револьвере шесть патронов, где шестая дырка? А он пальцем по виску стучит. Вот какой отель — с историей.
Я перевернул конверт с «Кастильей».
На обратной стороне была карта. Справа гавань Баия, слева город. Город похож на процессор, много мелких квадратиков, рассаженных вдоль вытянутых авенид. Все старые города такие, во времена империй и чайных клиперов землю, не морщась, размечали по линейке, отчего кварталы теснились гвардейским парадом, за блоком блок, друг другу в лоб. Кажется, это для улучшения вентиляции. Гавана, названа в честь индейской принцессы, замученной колонизаторами, основана…
Давно.
— Вот он, — мама ткнула пальцем в карту. — Вот тут, в самом центре, недалеко от Капитолия, буквально пять минут. Капитолий как в Вашингтоне, кстати, грандиозное сооружение…
Хрустнуло, рукав терминала отошел, и самолет, чуть подрагивая, начал пятиться к взлетной полосе. Сам он задом не может, в нос его толкает плоский и тяжелый, похожий на краба толкач, но его никогда не видно.
— Знаешь, там дверь не закрывалась в номер, — рассказывала мама. — Она рассохлась, папка сколько ни толкал, лишь плечо себе намял. Хотели на ресепшн бежать, а потом глядим — у двери молоток. Деревянный молоток на длинной ручке, таким в крикет играли, абсолютно колониальная вещица. Так вот, выяснилось, что им надо забивать дверь, если нет сил ее закрыть вручную. А сама дверь и внутрь, и наружу открывалась, как турникет!
Мама рассмеялась, сикх, сидящий через проход, вздрогнул и посмотрел на нее испуганно. Молодой совсем сикх, как я, лет шестнадцать, в черном сикхском тюрбане, с бакенбардами. Интересно, зачем он на Кубу? А так в самолете одни негры. Полсамолета с дудками, полсамолета со сломанными носами. Первые музыканты, вторые, вероятно, боксеры, с чемпионата летят наверняка, хотя без Альвареса, он или в бизнесе, или в Москве остался. Его бы я узнал точно.
— Тебе там понравится, — заверила мама. — Больше во всем мире такого не встретишь, даже в Африке уже не то. Только Гавана настоящая, только там! Мороженое…
Самолет дрогнул сильнее. Буксир продолжал толкать лбом шасси.
— Но никакого Варадеро, никакого! — уверенно заявила мама. — Знаешь, на Варадеро одни канадские лесорубы — это все равно что в санатории МЧС отдыхать…
У нее так часто перед взлетом: болтает много и с оптимизмом перегруз. Обычно тыквенные семечки грызет для отпускания, это действует, но сегодня про семечки мама вспомнила на рулежке, а на рулежке их не взять.
А леденцы ей не помогают, их можно грызть, но не то.