Пепел и алмаз
Шрифт:
— То есть?
— Как когда, день на день не приходится.
— А сегодня?
— О, сегодня, наверно, до утра.
— Это обязательно? Вы тут одна?
— Пока одна. А в десять придет сменщица.
— Ну вот.
— Что «вот»? Когда много посетителей, мы вдвоем еле справляемся.
Древновский обернулся к ним и позвал:
— Девушка!
— Чтоб ему пусто было! — пробормотал Хелмицкий.
Кристина медленно вышла из-за стойки.
— Счет! — потребовал Древновский.
В дверях, завешенных темно-зеленой портьерой, стоял Анджей Косецкий и озирался по сторонам. Хелмицкий
— Алло!
Анджей подошел к стойке.
— Привет, Анджей. Что нового?
— Ничего. Я проголодался.
— Я тоже. Сейчас попросим, чтобы нам чего-нибудь принесли. Займи пока столик.
— А ты куда?
Хелмицкий многозначительно подмигнул.
— Минуточку. У меня тут одно дельце есть.
Древновский тем временем рассчитывался. Грошика счет не интересовал, и он торопливо подбирал с тарелки остатки грибов.
— Пошли?
— Куда торопиться.
— Девять уже.
— Ну и что?
В голове шумело все сильнее, но Древновскому было хорошо. Он теперь видел все как-то ясней и четче, и ему было море по колено. Удача, казалось, сама плыла ему в руки. И у него появилась уверенность, что он сумеет устроить свою жизнь так, как захочет. Его распирала жажда деятельности.
— Я пошел! — заявил он.
Грошик опять было начал разводить рацеи, но, видя, что Древновский решительным шагом направился к выходу, торопливо сполз с табурета и, слегка пошатываясь, засеменил за ним.
Кристина вернулась к Хелмицкому.
— Что вы нам дадите поесть? Мой товарищ уже пришел, вон он сидит.
— Вижу. Жалко, что не дама.
— Кому жалко?
— Вам.
— А вам?
— Мне? Я уже сказала, что мне это безразлично. Что вам принести? Чего-нибудь выпить?
— Выпить тоже. Но сперва поесть, мы страшно проголодались…
— Есть холодное мясо, фаршированные яйца, салат…
— Все равно. На ваше усмотрение.
— Но есть-то ведь буду не я.
— Это не важно. Вы лучше сумеете выбрать.
— Какое доверие!
Он наклонился к стойке.
— Незаслуженное?
— Сперва нужно убедиться, а потом говорить.
— Идет! Но я уверен, что не ошибся.
Анджей сидел за столиком в глубине бара. Он задумался и не заметил, как подошел Хелмицкий.
— Вот и я, — сказал Хелмицкий, садясь рядом. Анджей поднял голову.
— Заказал?
— Да. Сейчас принесут. Анджей, взгляни вон на ту девчонку…
— На какую?
— За стойкой.
— Ну?
— Хорошенькая, правда?
— Ничего, — равнодушно буркнул Анджей.
Хелмицкий искоса посмотрел на него.
— Знаешь что, Анджей?
— Ну?
— Ты должен сегодня обязательно напиться…
— Не беспокойся, так оно, наверно, и будет.
— Здорово!
— Ты думаешь?
— Увидишь, сразу легче станет. Дал бы я тебе один совет, да боюсь — обозлишься.
Анджей пожал плечами.
— Не старайся, заранее знаю, что ты мне посоветуешь.
— А что, давал я тебе когда-нибудь плохие советы?
— Не всегда они помогают…
— А я тебе говорю, старина, что всегда. Главное — заставить себя ни о чем не думать, забыться.
— А потом?
— Прости, пожалуйста, но какое мне дело, что будет потом? Поживем — увидим. Не бойся, никуда твое
— Может, и да.
— Ну, скажи сам, какого дьявола терзаться? Кому от этого польза? Не надо ничего принимать слишком близко к сердцу. Только бы уцелеть как-нибудь во всей этой кутерьме. Не свалять дурака. Разве я не прав?
Анджей промолчал. Как знать, может, Мацек и прав? Он чувствовал, что мог бы рассуждать и жить, как Мацек, с такой же легкостью ища забвения в доступных житейских радостях, если бы, независимо от его воли, что-то не восставало внутри против этого, вечно напоминая о себе и заставляя во всем доискиваться глубокого смысла, даже когда сама жизнь, казалось, теряла всякий смысл. Ну и что? Лучше ему от этого, что ли? Кругом пустота. Мрак. От того пыла, с каким он боролся несколько лет назад, не осталось и следа. Нет ни прежнего подъема, ни прежнего энтузиазма. Никаких надежд и желаний. Стан победителей еще раз раскололся на победителей и побежденных. С побежденными были и тени умерших. За что они отдали свою жизнь? Ни за что. Война догорала. И никакой надежды, что огромные жертвы, страдания, несправедливость, насилия и разрушения оправданы. Он вспомнил, что говорил Вага час назад о солидарности. Но чувствовал, что здесь что-то не так. Тысячи людей, поверив в благородные слова, поднялись на борьбу во имя высоких жизненных идеалов: одни погибли, другие уцелели, а жизнь еще раз жестоко насмеялась над громкими словами, над человечностью и справедливостью, над свободой и братством. От возвышенных, благородных идеалов остался навоз, большая навозная куча. Вот во что превратилась пресловутая солидарность…
Хелмицкий подтолкнул локтем Косецкого.
— Анджей!
— Ну?
— Чего это у тебя физиономия вытянулась?
— Отстань!
— Послушай, дай мне в морду, если тебе от этого легче будет.
— Сказал, не приставай.
Мацек покачал головой.
— Эх, Анджей, Анджей…
— Чего тебе?
— Ничего.
— То-то же. Я думал, ты опять начнешь приставать со своими дурацкими советами…
Еще не было девяти, когда Свенцкий прибыл в «Монополь». Шел проливной дождь. Шофер, выскочив из машины, открыл дверцы, и трое мужчин, разбрызгивая лужи, один за другим пробежали небольшое расстояние до входа в ресторан. Свенцкий приехал не один. Конференция затянулась, и он прямо с нее отправился на банкет, захватив с собой своего заместителя Вейхерта и председателя городского совета Калицкого.
В холле Свенцкого встретил администратор по фамилии Сломка. До войны ему принадлежал известный львовский ресторан. Это был толстяк с белесыми ресницами, круглой физиономией, круглым брюшком и маленькими, пухлыми ручками, которыми он имел обыкновение быстро-быстро размахивать, точно пловец, борющийся с течением. Прежний хозяин «Монополя», первый в Островце богач Левкович, со всей семьей погиб в Треблинке.
Свенцкий, завсегдатай «Монополя», фамильярно поздоровался со Сломкой.
— Как дела, пан Сломка?