Пепел Нетесаного трона. На руинах империи
Шрифт:
«Нет! – зарычал он на себя. – Любовь не платит мерой за меру».
Он отчаянно боролся со своей натурой.
«Ни болью за боль, ни яростью за ярость».
Рук вновь воззвал к богине, закрыв глаза, чтобы не видеть плотогонов.
Но в темноте под веками ему явилась не Эйра – совсем другая богиня, не имевшая ничего общего с любовью. Она взглянула на него золотыми глазами, молчаливыми, как солнце. Рук за всю жизнь не услышал от нее ни слова, но ей и не нужно было говорить. Он читал слова в ее упорном взгляде.
«Они – слабые твари, – сказала богиня. –
Удары сыпались на него – в голову, на плечи, под ребра.
«Не для того я растила тебя, – читалось в ее глазах, – чтобы ты пресмыкался перед слабыми тварями этого мира».
Кулак врезался ему в подбородок, рассадил губу о зубы. Рот затопила кровь. Ее вкус пробудил в нем голод.
«Ты охотник, – настаивала она. – Хищник».
Его омыло видение. Не видение – воспоминание: он, нагой, бежит через камыши с копьем в руке, пронзает ягуара, прыгает на раненого зверя, вгоняет наконечник ему в загривок, горячая кровь заливает ладони…
Рук слабо мотнул головой.
«Нет. Я жрец Эйры».
Она оскалила зубы.
«Эти трое тебя убьют».
«Значит, так тому и быть, – ответил он. – Любовь, которая внимает только своему голосу, не есть любовь».
Она еще мгновение смотрела на него, в отвращении кривя губы, затем отвернулась.
Он открыл глаза. Дождь и кровь мутили зрение, но он различал проходящих по мосту всего в нескольких шагах домбангцев: все гнулись под дождем, никто не замечал трех плотовщиков и избитого человека, обвисшего у них в руках. В Домбанге слепота служила щитом. Того, кто увидит насилие, оно может захватить.
Рук гадал, убьют ли его эти плотогоны. Забить человека насмерть голыми руками долгое дело, а они в жизненные точки не метили – ни в горло, ни по глазам, ни в солнечное сплетение. Если так и будут колотить, сломают ребро, а там и другое, третье. Рано или поздно обломки проткнут что-нибудь внутри – легкое или печень, и тогда он умрет.
Лучше умереть человеком, чем жить тупым зверем.
«Спасибо тебе, Эйра, – бормотал он, принимая новый удар в живот. – Спасибо, богиня. Спасибо, что дала терпение».
Богиня, как обычно, не отозвалась.
Зато из толчеи прохожих на мосту взметнулся другой голос, высокий, чистый, сердитый, – голос, знакомый ему лучше прочих.
– Прекратите!
Из толпы к ним шагнула Бьен Кви Гай, жрица Эйры: волосы отлакированы дождем, лицо залито струями, жилет мокрый насквозь; обнаженная рука тянется вперед, словно она одной протянутой рукой могла выручить Рука из беды. Конечно, утром она вышла из храма с провощенным зонтиком. И конечно, увидела кого-то – сироту, или нищего, или злополучного старого пьяницу – и отдала зонт. Она всю жизнь отдавала.
«Не надо», – хотел сказать он, но сгустки крови забили слова.
Вопила прищурился. Лупила помедлил и неторопливо развернулся.
– Отпустите его, – велела Бьен.
Она плечом оттолкнула Лупилу и, схватив Рука за плечо, потянула его из хватки Вопилы. Женщина на голову уступала в росте самому невысокому из мужчин. Лупила мог бы поднять ее за пояс
– Это пустяки, – выдавил Рук.
– Нет, не пустяки, – покачала головой Бьен.
– Они потеряли друзей.
– И потому вправе хватать невинных? Избивать их до беспамятства?
– Я еще в памяти.
«И не невинный», – добавил он про себя.
Лупила, справившись наконец с изумлением, взял Бьен за плечо и развернул к себе лицом.
– Он тебе кто?
– Он человек, – дрожащим от негодования голосом объявила Бьен.
Рук не знал, почему именно она не добавила: «Мы делим с ним храм, веру, иногда и постель» – потому, что плотовщиков это не касалось, или понимала, что ее любовь к нему только подстегнет их жестокость.
– Это Домбанг, – расхохотался Лупила. – В Домбанге люди только и делают, что умирают.
– Если он умрет, так потому, что вы его убили.
– Ну и что? – оскалился Вопила. – Трое рады жертвам.
Рук представил, как боги дельты вылавливают его разбухшее тело из протоки и раскладывают на отмели. На их лицах рисовалось только отвращение. Брезгливость к его неразбитым кулакам, к отсутствию зажатых в зубах клочьев мяса, к явным свидетельствам, что он сдался без борьбы.
– Это не жертва, – покачала головой Бьен.
– Почему еще? – Лупила вдруг угрожающе понизил голос.
– На что богам вынесенный на берег труп?
– Когда я был мальчишкой, – заговорил Лупила, – мой отец годами откладывал монетки. Десять лет? Двенадцать? Пятнадцать? Он копил с моего рождения, выгадывал на еде, до дыр изнашивал одежду, а все почему?
Рук догадывался. Любая история, если проследить ее до конца, ведет к одному и тому же.
– Чтобы купить раба. Бледнокожего аннурского мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати. На эти деньги отец мог бы снять нам новое жилье. Мог бы отправить нас с братом в аннурскую школу у Горшка. Мог бы купить лекарство от убивавшей мою мать легочной гнили, но не купил. Он купил раба, нанял лодку, отвез раба в дельту, перерезал ему горло и свалил в воду. Он сказал, что теперь Трое благословят нас. Я тогда впервые в жизни увидел его улыбку. Он сказал, что это большая жертва. Он потратил все, что имел. Рисковал быть повешенным аннурскими захватчиками. – Лупила склонил голову к плечу, прищурился на Бьен. – Скажешь, богам это было не нужно? Ты назовешь моего отца дураком?
– Где он теперь? – спросила Бьен. – Твой отец.
– Умер. – Лупила отвел глаза. – Раздавило плотами.
– Не похоже, что боги услышали его молитвы, – отрезала Бьен.
– А может, это потому, – ответил Лупила, взяв ее за шею, – что он мало пожертвовал?
Глядя на них, Рук почувствовал, что и у него перехватило горло.
Побои он мог перетерпеть. И даже свою смерть, если так нужно Эйре. Чего он не мог, это оставаться на коленях, когда убивают Бьен. Даже ради богини любви.