Перебои в смерти
Шрифт:
Но не было ни суда, ни приговора. Зато стремительней лесного пожара облетела страну весть об этом событии: газеты и прочие сми клеймили злоумышленников, называли сестер убийцами, а зятя — орудием преступления, проливали слезы над стариком и младенцем, словно это были собственные их дедушка и внучек, и, уподобясь барометрам общественной морали, в тысячный раз указывали на прискорбное падение нравов и беспримерное попрание освященных веками семейных ценностей, каковое есть источник, причина и корень всех бед, а двое суток спустя стали поступать сообщения о том, что во всех приграничных районах начались аналогичные происшествия. И вот уже в другие телеги, запряженные другими мулами, погрузили другие тела, и, подбираясь кружными заброшенными путями в те места, где должны были извлечь свою поклажу, привязанную ремнями безопасности или даже — что уже ни в какие ворота не лезет — завернутую в одеяло и упрятанную в багажник, стали колесить по дорогам автомобили всех марок и моделей, без устали подвозя к этой новоявленной гильотине, где в роли ножа выступала, простите за смелое сравнение, тончайшая, невидимая глазу пограничная линия, новых и новых обреченных, которым здесь, по эту ее сторону и по воле закапризничавшей смерти высшая мера в исполнение не приводилась. И далеко не все семьи, поступавшие таким образом, могли бы привести в свое оправдание те веские, хоть и все равно сомнительные доводы, которыми руководствовались уже знакомые нам истомленные крестьяне, даже отдаленно не предполагавшие, какой почин они открывают своим поступком. Кое-кто вообще не желал видеть в том, что отправил деда или отца на сопредельную территорию, ничего, кроме простого и эффективного, да уж скажите прямо: радикального средства освободиться от родни, мертвым — вот уж подлинно — грузом осевшей у них дома. Пресса же, раньше бичевавшая дочерей и зятя старика, похороненного вместе с внуком, а потом включившая в этот синодик и незамужнюю тетку, которую обвиняли в пособничестве и сообщничестве, теперь взялась корить за жестокость и отсутствие патриотизма людей, на первый взгляд вполне достойных, но в минуту общенационального испытания сбросивших лицемерную личину и явивших миру свой истинный облик. И под напором глав трех сопредельных государств и оппозиции премьер-министр осудил бесчеловечное деяние, призвал с уважением относиться к жизни, а также сообщил, что вооруженным силам, размещенным вдоль границ, приказано препятствовать попыткам пересечения последних лицами, находящимися в крайне тяжелом физическом состоянии, по собственной ли их воле предпринимаются такие попытки или по самоуправству родственников. Премьер, разумеется, даже не заикнулся о том, что наделе, на самом-то деле власти это вполне устраивает, ибо подобный исход — звучит, конечно, двусмысленно — будет в интересах страны и ослабит демографическое давление, на протяжении последних трех месяцев неуклонно и постоянно возрастающее, хотя, впрочем, еще не достигшее по-настоящему тревожных величин. Ни словечком не обмолвился глава кабинета и о своей секретной встрече с министром внутренних дел, о встрече, в ходе коей решено было разместить по всем градам и весям страны агентов-наблюдателей, а проще говоря — шпионов, поручив им незамедлительно сообщать властям о любом подозрительном перемещении людей, состоящих в родстве с пациентами, которые пребывают в состоянии отложенной смерти. Решение о том, вмешиваться или нет, следует принимать, исходя из особенностей каждого конкретного случая, раз уж правительство не ставит себе задачу полностью перекрыть канал этой невиданной прежде миграции, но лишь удовлетворить требования сопредельных государств, хотя бы отчасти уняв их тревогу и заставив прекратить на время дипломатические демарши. Мы не за тем сюда поставлены, чтоб плясать под их дудку, энергически выразился премьер. Неохваченными остаются хуторки, мызы, усадьбы, отдельно стоящие строения, заметил министр. Эти пусть делают что хотят, поступают по собственному разумению, и вам ли, мой дорогой, не знать, что к каждому человеку полицейского не приставишь.
Система действовала более или менее исправно недели две, а по прошествии их шпионы стали жаловаться, что им звонят с угрозами и говорят, что если хотят спокойной жизни, то пусть на тайный трафик полупокойников смотрят сквозь пальцы, а еще лучше — вообще закрывают глаза, ибо иначе собственной персоной увеличат количество тех, за кем им поручено наблюдать. А что это были не пустые слова, выяснилось довольно скоро: четверо наблюдателей исчезли, а потом неизвестные позвонили их родственникам и сообщили, где именно можно пропавших найти. Где было сказано, там и нашли — не мертвых, разумеется, но также и не
Через полчаса кассета была уже в руках министра. Он прослушал ее раз и другой, прослушал третий, а потом спросил: Этот ваш сотрудник — надежный человек. До сих пор не вызывал ни малейших нареканий. Надеюсь, что и крупнейших тоже. Ни малейших, ни крупнейших, ответило непосредственное начальство, не уловив иронии. Министр извлек кассету, вытащил из нее пленку, положил рулончик в большую пепельницу и поднес к нему огонек зажигалки. Пленка пошла морщинами и складками, затрещала и через минуту превратилась в столбик черноватого хрупкого пепла. Они ведь тоже могли записать разговор, сказало начальство. Это неважно, каждый может инсценировать телефонный разговор, нужны лишь два голоса да магнитофон, главное — уничтожить ленту-оригинал, а значит — и все копии. Нет необходимости говорить, что телефонистка на коммутаторе тоже зафиксировала звонок. Надо озаботиться тем, чтоб и эти записи исчезли. Разумеется, а теперь разрешите идти, вам надо обдумать. Не уходите, я уже все обдумал. Неудивительно — вы, господин министр, обладаете на редкость острым умом. Ваши слова прозвучали бы лестью, если бы не заключали в себе чистейшую правду: я и в самом деле быстро соображаю. Неужели вы намерены принять их предложение. Я сделаю им встречное. Боюсь, они его отвергнут, этот их эмиссар вел беседу самым решительным и более чем угрожающим тоном и пообещал, ну, вы сами слышали что, если наш ответ их не устроит. Дорогой мой, мы дадим ответ, который их устроит. Не понимаю. Дорогой мой, ваша беда в том — только не обижайтесь, — что вы не способны мыслить как министр. Виноват и очень сожалею. Говорю же — это не вина, а беда, и жалеть тут не о чем: если когда-нибудь вас призовут к исполнению министерских обязанностей, то едва лишь вы сядете в это кресло, ваши мозги начнут варить совершенно иначе — разница невообразимая. К чему мне эти фантазии, я — простой чиновник. Не зарекайтесь. Итак, я весь внимание. Послезавтра этот ваш сотрудник — раз уж ему выпало отвечать эмиссару, то и вести переговоры от нашего имени должен он и никто другой — скажет, что мы согласились рассмотреть сделанное нам предложение, и тотчас добавит, что общественное мнение и оппозиция ни за что не допустят, чтобы тысячи агентов прекратили свою деятельность без внятного объяснения причины. А вмешательство маффии в качестве таковой причины названо быть не может. Именно так, хоть, наверно, и надо выразить это другими словами. Извините, господин министр, ляпнул, не подумав. После чего этот ваш сотрудник выдвинет встречное предложение или, если угодно, альтернативный вариант: агенты-наблюдатели остаются на своих местах, но — дезактивируются. Дезактивируются. Ну да, я полагаю, это хорошее слово. Без сомнения, господин министр, я просто удивился. А чего тут удивляться: это единственный способ сделать вид, что мы не поддаемся на шантаж этих негодяев. На самом же деле — поддались. Нам важно сохранить фасад, а уж что там будет твориться за ним — не наше дело. То есть. Ну, представим, что наше ведомство перехватит такой транспорт и арестует злоумышленников, совершенно ясно, что эти риски уже включены в предъявленные родственникам счета. Нет там ни счетов, ни квитанций, маффия налогов не платит. Да это я так, к слову, не в этом дело: важно, что выигрывают все — государство избавляется от тяжкого бремени, агентов больше не увечат и не калечат, семьи вздохнут с облегчением, уверясь, что их близкие обретут наконец вечный покой, а не останутся живыми покойниками, ну а маффия получит свой процент. Блестящий план, господин министр. Да, но осуществится он лишь при том непременном условии, что никто не проболтается. Вы правы. Должно быть, мой дорогой, ваш министр показался вам прожженным циником. Да что вы, господин министр, я просто поражаюсь, как стремительно и с какой безупречной логикой вы построили эту схему. Опыт, мой дорогой, опыт. Я немедленно переговорю с этим сотрудником, передам ему ваши инструкции, совершенно уверен, он справится, как я уже докладывал, до сих пор он повода для недовольства не давал. И взяток не брал, надо полагать. Истинная правда, господин министр, отвечал собеседник, уловивший наконец соль начальственной остроты.
Все — ну, или если быть точным, почти все — прошло, как предвидел министр. Ровно в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже, представитель преступного сообщества, именующего себя «маффия», позвонил узнать, что имеет ему сказать ведомство внутренних дел. Чиновник справился с возложенным на него поручением превосходно, подтвердив, что похвалили его не напрасно: твердо и ясно донес основную мысль — агенты остаются на своих местах, но действовать перестают — и имел удовольствие услышать и передать по инстанции наилучший из возможных ответов: альтернативное предложение правительства будет внимательнейшим образом рассмотрено, о результатах сообщим сутки спустя. И сообщили. Предложение правительства может быть принято, но — с одним условием: пресловутой дезактивации подлежат лишь те агенты, которые остались верны своему служебному долгу или, иными словами, те, кого маффия не сумела привлечь к сотрудничеству. Постараемся же взглянуть на проблему глазами преступного сообщества. В преддверии сложной и длительной операции общенационального масштаба, когда лучшие, самые испытанные кадры брошены на обработку родственников, которые в сущности и сами совсем не прочь избавиться от своих близких, а их самих — избавить от страданий не только бессмысленных, но и бесконечных, стало понятно, что будет очень хорошо и полезно по мере возможности, расширяющейся безмерно благодаря испытанному арсеналу средств, — подкупу, запугиванию, шантажу — использовать гигантскую сеть агентов, уже раскинутую властями по всей стране. И об этот камень, брошенный посередь дороги, споткнулась стратегия министра внутренних дел, причинив большой ущерб престижу и достоинству государства и правительства. И тот, оказавшись между сциллой и харибдой, молотом и наковальней, двух огней, шпагой и стеной — ну, что там еще у нас имеется, — побежал советоваться с премьером насчет нежданно возникшего гордиева узла. Скверно было еще и то, что дело зашло слишком далеко, назад не отыграешь. Глава кабинета, хоть и был опытней своего коллеги, не нашел ничего лучше, как предложить бандитам новую сделку, введя нечто вроде numerus clausus, то есть квоты: скажем, двадцать пять процентов всех действующих агентов перейдут на другую сторону. Снова пришлось чиновнику излагать уже терявшему терпение собеседнику компромиссный вариант договора, который, как считали министры, истомленные то гаснущей, то вновь слабо брезжащей надеждой, может быть наконец заключен, заключен, да, разумеется, не подписан, ибо когда речь идет о джентльменском соглашении, довольно, как объясняет нам словарь, честного слова, заменяющего все юридические процедуры. Но считать так — значило не иметь ни малейшего представления о коварном и хитроумном нраве маффиози. Во-первых, они не назначили срок своего ответа, отчего бедный министр внутренних дел вертелся как на раскаленных углях и даже, вконец отчаявшись, собирался подавать в отставку. Во-вторых, когда несколько дней спустя они все же соизволили позвонить, то сообщили всего лишь, что пока еще не пришли к выводу о том, насколько устраивает их новый предмет переговоров, а затем как бы невзначай и вскользь намекнули, что не несут никакой ответственности за тот прискорбный факт, что еще четверо агентов были обнаружены накануне в самом плачевном состоянии. В третьих, поскольку всякое ожидание в конце концов кончается, а хорошо ли, плохо ли — это уже другой вопрос, был дан ответ, доведенный до сведения министра через все тех же лиц и подразделявшийся на два подпункта: а) квота агентов, работающих отнюдь не на правительство, должна составить совсем не двадцать пять, а вовсе даже тридцать пять процентов, и б) маффия требует предоставить ей право, как только она сочтет это выгодным и даже не думая ставить в известность правительство и уж подавно — заручаться его согласием, перемещать перешедших к ней на службу агентов в те регионы, где работали дезактивированные агенты, и — на замену последних. Хоть стой, хоть падай. Есть ли какой-нибудь выход из этой западни, осведомился глава кабинета у министра внутренних дел. Едва ли, отвечал тот, если откажемся, будем получать ежедневно по четыре агента, негодных ни для службы, ни для жизни, а согласимся — попадем в зависимость от этого сброда бог знает насколько. Навсегда или по крайней мере до тех пор, пока семьи не перестанут избавляться от своих полупокойников. Знаете, у меня идея. Нет, не знаю и не знаю даже, радоваться ли этому. Я стараюсь изо всех сил, господин премьер-министр, а если кажусь вам помехой, только скажите. Нельзя принимать все так близко к сердцу, излагайте свою идею. Я полагаю, господин премьер-министр, что мы имеем дело с элементарным вопросом спроса и предложения. Это вы к чему, ведь речь у нас о людях, чья жизнь может быть окончена одним-единственным способом. Точно так же, как в классическом вопросе о том, что было раньше — курица или яйцо, не всегда возможно определить, предложение ли определяет спрос или, наоборот, спрос — предложение. Мне кажется, имело бы смысл перебросить вас с внутренних дел на экономику. Разница, господин премьер-министр, не так велика, как может показаться: экономика и внутренние дела подобны сообщающимся сосудам. Не отвлекайтесь. Если бы та первая семья не догадалась, что решение проблемы ждет их по ту сторону границы, нынешняя ситуация выглядела бы иначе, если бы примеру этой семьи не последовали многие и многие другие, мафия — через два «ф» — не додумалась бы погреть руки на деле, которого просто бы не существовало. В теории — конечно, хотя эти ловкачи способны из камня сок выжать и продать подороже, но я по-прежнему не вижу, в чем заключается ваша идея. Идея, господин премьер-министр, очень проста. Дай-то бог. Если в двух словах, то — надо перекрыть канал предложения. И как же вы намереваетесь это сделать. Надо убедить семьи, что во имя священных начал гуманизма, ради любви к ближнему и солидарности они не должны вывозить своих близких за границу. И вы полагаете, что сотворить такое чудо вам под силу. Я думаю, следует развернуть широчайшую кампанию с привлечением всех средств массовой информации и наглядной агитации, вешать плакаты и растяжки, лепить наклейки на бамперы и лобовые стекла, разбрасывать листовки, ставить спектакли, снимать фильмы игровые и анимационные, словом, делать все, чтобы растрогать до слез и заставить раскаяться тех, кто позабыл о своем семейном долге и родственных обязанностях, чтобы вернуть людям чувство сострадания и солидарности, и я убежден — в самом скором времени грешники осознают всю непростительную жестокость своего поведения и вернутся к прежним ценностям, которые еще так недавно были основополагающими. Мои сомнения возрастают с каждой минутой: теперь я спрашиваю себя, не вручить ли вам портфель министра культуры или по делам вероисповеданий, ибо вы явно зарываете свой талант в землю. Правильней было бы объединить все три ведомства. Ага, и экономики — туда же. Да, потому что это, повторяю, сообщающиеся сосуды. Только ничего не выйдет из этой вашей кампании. Почему же, господин премьер-министр. Потому что такие кампании на пользу только тем, кто на них наживается. Мы провели множество кампаний. Да, и результаты известны, но, кроме того, если даже и будет какой-нибудь прок, то не сегодня и не завтра, а я должен принять решение немедленно. Жду ваших распоряжений, господин премьер. Глава кабинета улыбнулся весьма уныло: Все это — нелепо и смешно, молвил он, мы с вами знаем, что выбирать не из чего, а наши предложения только усугубят ситуацию. Следовательно. Следовательно, если мы не хотим ежедневно иметь на совести по четыре агента, которых с проломленным черепом подтащили к порогу смерти, нам не остается ничего иного, как принять предложения мафии — через два «ф». Мы могли бы провести молниеносную полицейскую операцию, перехватать и посадить сколько-то там десятков мафиози — может быть, тогда мы заставим главарей отступить. Чтобы уничтожить дракона, надо отрубить ему голову, а не подстригать когти. Тем не менее. Четыре агента в день, господин министр, четверо искалеченных, вспомните об этом и признайте, что мы с вами связаны по рукам и ногам. Оппозиция совсем остервенеет — начнутся вопли, что мы продали страну бандитам. У них принято говорить не «страна», а «держава». Тем хуже. Может быть, церковь нам поможет: примет в расчет, что решение это мы принимаем ради того, чтобы сохранить людям жизнь. Это раньше было можно говорить «сохранить жизнь», а сейчас — нет, нельзя. Вы правы, надо будет что-нибудь придумать. После недолгого молчания премьер сказал: Ну, хватит, проинструктируйте этого вашего чиновника и начинайте дезактивацию, а кроме того, недурно было бы знать, как именно маффия собирается распределять по стране эти двадцать пять процентов. Тридцать пять. Спасибо вам сердечное за эту поправку: она напоминает, что наше поражение, которое с самого начала было неизбежным, оказалось еще более тяжким. Печальный день. Семьи четырех следующих агентов не согласились бы с вами, знай они, что тут происходит. Может быть, эти четверо уже завтра будут работать на маффию. Такова жизнь, дражайший министр сообщающихся сосудов. Внутренних дел, господин премьер, внутренних дел. Этот сосуд — посерединке.
Кто-нибудь мог бы, пожалуй, подумать, что после стольких и столь унизительных уступок, на которые пошло правительство во время своих переговоров с преступным сообществом, а как пошло, так и дошло до того, что скромные и честные государственные служащие полностью посвящают свое рабочее время маффии, так вот, говорю, кто-нибудь мог бы подумать, будто предел моральной низости достигнут и дальше ехать некуда. Ан нет: когда вслепую бродишь по топкой почве реальной политики, когда палочку хватает и, не заглядывая в партитуру, концертом дирижирует прагматизм, можно не сомневаться, что логический императив оподления покажет — да нет, есть еще куда. Министерство обороны, в оны, более искренние, дни называвшееся военным, разослало в войска, размещенные вдоль границ, предписание бдительно наблюдать лишь за автострадами государственного значения, а особенно — за теми, которые ведут в сопредельные страны, оставив в прежнем буколическом покое второстепенные магистрали, не говоря уж о проселках, тропинках и прочих стежках-дорожках. Это означало, разумеется, что значительная часть войск вернется в места постоянной дислокации, что вызвало взрыв неподдельного ликования у рядовых и капралов, ибо им до смерти надоело день и ночь стоять в карауле и ходить в патруле, а с другой стороны — столь же искреннее недовольство сержантов, по-видимому, лучше своих подчиненных разбирающихся в таких понятиях, как воинская честь и служба отечеству. Но если капиллярное движение этого недовольства, поднимаясь до прапорщиков и лейтенантов, отчасти теряло первоначальный импульс, то, достигнув уровня капитанов, вновь обретало прежнюю и даже большую силу. Никто, само собой, не смел произнести вслух опасное слово «маффия», но в разговорах по душам неизменно всплывали воспоминания о том, как еще недавно, пока не вышел приказ, останавливали они для проверки многочисленные фургоны, заполненные неизлечимо больными, и агент, сидевший рядом с водителем, немедленно удостоверял свою личность и полномочия и предъявлял, не дожидаясь, когда попросят, снабженную всеми необходимыми подписями и печатями бумагу, из которой следовало, что в интересах национальной безопасности такому-то и такому-то, страдающему таким-то и таким-то заболеванием, разрешается выезд — конечный пункт не назывался — и, более того, всем военным и гражданским властям предписывается оказывать ему всяческое содействие в целях обеспечения скорейшего перемещения. И никакое подозрение не смутило бы доблестный дух сержантов, не закралось бы в простую их душу, если бы в семи по крайней мере случаях агенты по страннейшему совпадению не подмигивали проверяющим, протягивая им документы. С учетом того, как далеко отстояли друг от друга места, где разыгрывались эти сцены сельской жизни, было немедленно отброшено как заведомо абсурдное предположение, будто речь идет о двусмысленной, так скажем, ужимке, неотъемлемой от самого первобытного обольщения, практикуемого по отношению к лицу своего или противоположного, что в данном случае неважно, пола. Все без исключения агенты заметно волновались — кто больше, кто меньше — и вели себя так, словно только что швырнули в море бутылку с запиской о помощи, и это обстоятельство наводило бдительное сержантское сословие на мысль о том самом шиле, что в мешке не утаишь. А вслед за вышеупомянутым и необъяснимым приказом вернуться в расположение части поползли неведомо где и как зародившиеся слухи, источником коих, как доверительно сообщали вестовщики, было само министерство внутренних дел. Атмосфера в казармах сгустилась до степени, определяемой выражением «хоть топор повесь», о чем не преминули сообщить оппозиционные газеты, тогда как издания официозные яростно отрицали всякую вероятность того, что некие миазмы могли отравить боевой дух вооруженных сил, но так или иначе слухи о готовящемся военном перевороте — причем никто не брался объяснить ни цели его, ни причины — ширились и множились, да так, что сумели в общественном сознании оттеснить на второй план проблему больных, которые не умирают. Не то чтобы о ней совсем забыли: доказательством служит чья-то крылатая фраза, без конца повторяемая завсегдатаями кафе: Если и случится переворот, в одном можно не сомневаться — сколько бы друг в друга ни палили, до смерти никого не убьют. С минуты на минуту ожидалось, что король обратит к нации призыв сплотиться, правительство сообщит о пакете первоочередных мер, выступят с заявлением главнокомандующие сухопутными силами и авиацией — выхода к морю у страны не было, а на нет и флота нет — клянясь в верности законной власти, огласят свой манифест писатели, ознакомят со своей позицией художники, пройдут концерт солидарности и выставка революционных плакатов, оба крупнейших профсоюза объявят о начале всеобщей забастовки, конгрегация епископов призовет к молитве и посту, пройдет процессия «кающихся», разбросают неимоверное количество желтых, синих, зеленых, красных, белых листовок, кое-кто уверял даже, будто готовится колоссальная манифестация, и тысячи людей всех возрастов и сословий, находящиеся в состоянии отложенной смерти, продефилируют по центральным проспектам в инвалидных колясках, на каталках, носилках или спинах самых дюжих своих сыновей, а впереди заполощется исполинский транспарант с надписью без запятых, принесенных в жертву выразительности: Мы страдальцы здесь шагаем вас счастливцев поджидаем. Но нет, ничего этого не понадобилось. Слухи о том, что мафия напрямую вовлечена в доставку людей за границу, не рассеялись, забегая вперед, скажем, что в связи с последующими событиями они даже усилились, но стоило лишь разнестись известию о внешней угрозе, как буквально в течение часа унялись братоубийственные страсти и три сословия — духовенство, аристократия и народ, — все еще существовавшие в стране вопреки неостановимому ходу прогресса, сплотились вокруг своего монарха и — уже с некоторой совершенно оправданной неохотой — своего правительства. О том, что было дальше, поведаем с почти всегда свойственной нам лапидарностью.
Правительства трех соседних государств, взбешенные тем, что похоронные команды — по воле маффии или сами по себе — постоянно проникают в их пределы с территории заблудшей страны, где никто не умирает, решили после многих и совершенно безрезультатных дипломатических демаршей действовать совместно
Но довольно об этом. Если помните, говоря о том, что сержанты и примкнувшие к ним прапорщики с капитанами возлагали на маффию прямую ответственность за перевозку страждущих, мы добавили, что подозрения эти укрепились в ходе последующих событий. Теперь пришло время рассказать, что же это были за события такие и как именно они разворачивались. Следуя примеру первопроходцев, маффия поступала точно так же — вывозила умирающих за границу, хоронила покойников и взимала за это огромные деньги — с той лишь разницей, что совершенно не заботилась о всяких там топографических и орографических [6] приметах, которые в будущем должны были помочь скорбящим и раскаивающимся в своей жестокости родственникам отыскать могилку и попросить у почившего прощения. И не надо обладать способностями к стратегическому мышлению, чтобы уразуметь: три армии, сосредоточенные по ту сторону границ, становятся серьезнейшей помехой похоронному делу, до сей поры проходившему на удивление гладко. Но маффия не была бы маффией, если бы не нашла выход. И жалко, ей-богу жалко, заметим в скобках, что столь блестящие умы, как те, что руководят преступными сообществами, сошли с торных путей законопослушания и нарушили мудрую библейскую заповедь — ну, там насчет добывания хлеба насущного в поте лица своего — однако факт есть факт: и хоть восклицали они с горечью вслед за адамастором [7] : Вовеки не бывало мне так тошно, однако с помощью некой хитроумной уловки обошли препятствие, неодолимое для всех других. Прежде чем продолжить, разъясним, что слово «тошно», вложенное гением нашей словесности в уста бессчастному гиганту, означало тогда всего лишь состояние глубокой грусти, тоски, сожаления, но с течением времени простой народ смекнул, что понапрасну пропадает прекрасное слово, коим можно обозначить такие понятия, как отвращение, омерзение, дурноту, выходящие из прежнего синонимического ряда вон. Со словами вообще следует держать ухо востро: они переменчивы не хуже людей. Само собой разумеется, что и словцо «уловка» давно уже оторвалось от своей основы: какая уж тут ловля, когда в дело вступили темные личности с наклеенными усами, в шляпах с опущенными полями, шифрованные телеграммы, кодированные телефонные переговоры, полночные встречи на перекрестках, записки под камнем и все прочее, в чем такое деятельное участие принимали пресловутые агенты. Не следует также думать, что и транзакции эти, как и прежде, остались всего лишь двусторонними. Помимо маффии, обитавшей в стране, где никто не умирает, принимали участие в переговорах подобные же организации и в сопредельных государствах, ибо это был единственный способ сохранить независимость каждого преступного сообщества в национальных рамках. Считалось зазорным и совершенно недопустимым, чтобы маффия одной страны вступала в контакт с властями другой. Все же есть на свете границы, перейти которые не дают стыд и уважение к священному принципу национального суверенитета, лелеемому как мафиями, так и властями, но если со вторыми дело вроде бы ясное, то в отношении первых оно представлялось бы весьма сомнительным, не будь у нас неопровержимых доказательств того, с какой ревнивой непреклонностью привыкли они оберегать свои владения от покусительств зарубежных коллег. Очень и очень нелегко было координировать действия, примирять общее и частное, сохранять равновесие интересов, что отчасти и объясняет, почему две долгие и опять же тошнотворно-скучные недели солдаты от безделья перебранивались через громкоговорители, причем тоже старались держаться в неких рамках и не слишком задевать противников во избежание того, чтобы какому-нибудь чересчур щепетильному подполковнику не бросилась кровь в голову и чтоб, фигурально выражаясь, не запылала Троя. Переговоры, долгие и трудные, происходили в обстановке полнейшей секретности, хотя кое-что все же просачивалось наружу: имеются веские основания предполагать, что представители трех армий — с согласия высшего руководства своих государств — согласились — хотелось бы знать, сколько именно они за это заломили — не замечать всех этих поездок взад-вперед, туда-сюда через границу, так что вопрос наконец-то решился. Додумался бы до такого и малый ребенок, но, чтобы задумка оказалась эффективна, нужно, чтобы, войдя в возраст, именуемый разумным, постучался он в двери училища, где готовят мафиози, и сказал: Я следую своему призванию, да будет воля ваша надо мной.
6
Орография — описание различных элементов рельефа (хребтов, возвышенностей, котловин и т. п.) и их классификация по внешним признакам вне зависимости от происхождения.
7
Персонаж эпической поэмы классика португальской литературы Луиса де Камоэнса (1524–1580) «Лузиады» (1572), посвященной путешествию Васко да Гамы, — гигант, персонифицирующий опасности, которые подстерегают мореплавателей у Мыса Бурь, и тщетно добивающийся любви нимфы Фетиды.
Ценители краткости, любители лаконизма, приверженцы экономии языковых средств уже наверняка спрашивают, почему, если идея столь проста, нужно так долго разглагольствовать и почему бы не сказать сразу. Ответ простотой не уступит идее и заключаться будет в современнейшем термине, призванном отчасти компенсировать архаизмы, кои, по просвещенному мнению многих, покрывают наше повествование подобием плесени. Итак, нас спрашивают, зачем, и мы отвечаем: ради бэкграунда. Когда звучит это слово, каждый знает, о чем идет речь, и мы сильно сомневаемся, что был бы прок, употреби мы словосочетание «задний план», не только отвратительно старомодное, но и неточное, ибо «бэкграунд» — далеко не только «задний план», но и бесчисленное множество планов, со всей непреложностью существующих между наблюдаемым объектом и линией горизонта. Ну, так и быть: скажем лучше — «помещение в контекст». Да-да, так тому и быть, а поместив наконец излагаемое в контекст, согласимся, что пришел черед рассказать, в чем же состояла уловка маффии, позволившая ей устранить даже намек на вооруженный конфликт, который был не только не в ее интересах, а совсем наоборот. И вот, как уже было сказано, даже малое дитя додумалось бы вывозить умирающего за границу, а как только неизбежное случится, ввозить его, уже в статусе покойника, обратно и класть в лоно родной земли. Шах и мат в самом что ни на есть точном, строгом и полном смысле слова. Сами видите, вопрос решился без ущерба для всех вовлеченных сторон, и четыре армии, раз уж исчезла надобность торчать в полной боеготовности на границе, смогли убраться восвояси, ибо маффия намеревалась совершать быстрые возвратно-поступательные движения: напомним вам еще раз, что страждущие испускали дух в самый момент пересечения рубежной линии, так что не было ни малейшей надобности задерживаться за нею дольше необходимого и весьма краткого времени: ведь смертный миг всегда мимолетней всех прочих мигов и подобен вздоху, а для сравнения вспомните, как вдруг сама по себе, безо всякого постороннего дуновения, гаснет свеча. Никогда никакая эвтаназия не бывала так легка и безболезненна. Самое любопытное заключается еще и в том, что юстиция той страны, где никто не умирает, не имеет никаких оснований начинать уголовное преследование перевозчиков-похоронщиков, если даже предположить, что она хотела бы этого, а не была связана джентльменским соглашением своего правительства с маффией. В преднамеренном убийстве не обвинишь, потому что в техническом смысле никакого убийства и нет, а кроме того, это самое деяние, предосудительное, но не подсудное — выражаюсь как умею, кто может, пусть выразится лучше, — происходит за пределами страны; не привлекать же их за то, что предают мертвых земле, такая уж у них, у мертвых, судьба, туда им, в сущности, и дорога. Наоборот, в ножки бы надо поклониться, что могильщики взяли на себя такой во всех смыслах тяжкий труд. И вменить им в вину можно разве, что ничья кончина не зафиксирована врачом, что погребение происходит без соблюдения принятых формальностей и что сама могила не только остается безымянной, но и со всей непреложностью после первого сильного дождя, когда попрут из животворного гумуса молодые бойкие всходы, должна будет затеряться на местности бесследно. Прикинув предстоящие трудности и убоявшись увязнуть в топкой трясине издержек и компенсаций, в которую ввергнут ее беспощадные и безжалостные, поднаторелые в крючкотворстве, проваренные в тяжбах адвокаты маффии, юстиция решила отойти в сторонку и подождать, пока не станет ясно, к чему дело клонится. И это было мудро. Страна взбудоражена как никогда, власти в смятении, устои трещат, незыблемые еще вчера ценности не то что зыблются, а сыплются, гражданское безразличие проникло во все поры и сферы, и один бог знает, что будет дальше, а скорей всего — и ему тоже невдомек. Ходит слух, будто маффия заключает джентльменский договор с заправилами погребального бизнеса с намерением оптимизировать усилия и дифференцировать задачи, что в переводе на человеческий язык значит: одни будут поставлять покойников, а другие — предоставлять технику и средства. Похоронные бюро ухватились за это предложение обеими руками, ибо к этому времени уже измучились тратить свой тысячелетний опыт, навык и ноу-хау на устройство могил для собак, кошек, канареек, на то, чтобы предать земле морскую — вот ведь несообразность какая — свинку или окончательно оцепеневшую черепаху, ручную белку или ящерицу, любившую лежать на плече у хозяина. Никогда еще не падали мы так низко, твердили они. А теперь будущее рисуется им в тонах светлых и радостных, расцветают надежды и можно даже сказать, используя на поверхности лежащий парадокс, что похоронных дел мастерам воссияла заря новой жизни. И все благодаря услужливости маффии и ее тугой мошне. Она — не мошна, но маффия, — когда покойник пересекал границу в обратном направлении, доставляла к месту происшествия врачей, чтобы зарегистрировали смерть; она договаривалась с местными властями о том, чтобы ее клиентов хоронили в самую первую очередь и в то время дня и ночи, когда ей это будет надо. Обходилось, сами понимаете, недешево, но дело того стоило, фактуры пухли за счет дополнительных услуг и добавочных расходов, и бизнес процветал. И вдруг, на ровном месте, будто закрутили кран, иссяк полноводный поток страдальцев, следующих к месту последнего упокоения. Казалось, что их семьи, охваченные внезапным порывом раскаянья, дружно усовестились и решили, что не будут больше отвозить своих близких умирать за границу, рассуждая примерно так: значит, как были они в силе и разуме — были хороши, а теперь, значит, выбрасываем их на помойку, словно зловонную ветошь, которую уж и стирать бесполезно. Похоронные бюро перешли от лучезарного ликования к черному отчаянью: опять маячит призрак разорения, опять терпеть горчайшее унижение, хороня собак, кошек, канареек и прочую живность, включая черепах, морских свинок, белок, сыгравших в ящик ящериц, впрочем, нет, ящериц больше не будет — только одна из всех умела лежать на плече у хозяина. Маффия, не теряя спокойствия, не впадая в панику, решила разобраться, что к чему. Все оказалось просто. Семьи с оговорками и недомолвками не столько объяснили, сколько дали понять, что одно дело, когда вывозишь родственника тайно и скрытно, под покровом ночи, и соседям вовсе необязательно знать, пребывает ли он по-прежнему на одре болезни или испарился куда-то, тут и соврать легче, ответив сокрушенно: Да все так же, — на вопрос соседки по этажу: Как там ваш дедушка. И совсем другое дело теперь, с появлением свидетельств о смерти и надгробных плит на кладбище: очень скоро узнают завистливые и злоязычные соседи, что помер дедушка единственно возможной смертью, то есть был вывезен жестоким и неблагодарным семейством за кордон. Стыдно нам стало, очень стыдно. Маффия послушала-послушала и сказала, что подумает. Думы длились не больше суток. Следуя примеру проторившего этот путь старика со страницы 46 — мертвые сами пожелали стать таковыми, а значит, в свидетельстве о смерти в графе «причина смерти» следует отныне писать — «самоубийство». И открылся завернутый было кран.
Но не все было так гнусно в стране, где, как вы знаете, никто не умирал; не во все ячейки общества, мечущегося между надеждой жить вечно и страхом никогда не умереть, сумела прожорливая маффия вонзить свои кривые когти, растлевая души, приводя к покорности тела, марая то немногое, что еще оставалось от добропорядочности иных времен, когда конверт, содержавший внутри нечто отчетливо попахивающее взяткой, немедленно возвращался вручавшему с ясным и твердым ответом вроде, например, такого: Купите на эти деньги игрушек своим детям, — или: Вы не по адресу обратились. И чувство собственного достоинства было в ту пору доступно всем классам и сословиям. Ныне, несмотря ни на что и вопреки фиктивным самоубийствам и грязным делишкам на границах, тогдашний дух еще продолжает носиться над водой — не той, что течет в море-океане, омывающем Другие, далекие земли, а над водой озер и рек, ручьев и прудов, луж, мимоходом оставленных дождем, и таинственно мерцающей в глубине колодцев, где почему-то яснее всего постигается высота неба, и даже — хоть и кажется невероятным — над безмятежной гладью аквариумов. Вот в такую именно минуту, когда поднявшаяся к поверхности воды красноперая рыбка, рассеянно зевнула и уже не так рассеянно спросила себя, сколько же это времени не меняли эту самую воду, и хорошо знала рыбка, о чем спрашивает, ибо раз и другой пробивала тончайшую пленку на том месте, где воздух смешивается с водой, так вот, именно в этот судьбоносный миг ученику философа предстал во всей своей нагой непреложности вопрос, которому суждено было положить начало полемике столь ожесточенной, какой и не бывало за всю историю страны, где никто не умирает. Да, дух, носившийся над водой аквариума, осведомился у начинающего философа: Не случалось ли тебе задумываться над тем, одинакова ли смерть для всех живых существ, будь то животные, включая человека, или растения, включая траву под ногами и стометровой высоты sequoiadendron giganteum, так вот, одинакова ли смерть для человека, знающего, что умрет, и для лошади, понятия об этом не имеющей. И еще спросил: Когда умирает шелковичный червь, наглухо затворившийся в своем коконе и задвинувший за собой все щеколды, и возможно ли, чтобы жизнь одного существа рождалась из смерти другого, чтобы жизнь бабочки рождалась из смерти гусеницы, или же шелковичный червь не умер, потому что воплотился в бабочку. И ученик философа ответил так: Червь не умер, умрет бабочка, отложив яички. Да я это знал задолго до твоего рождения, сказал на это дух, носившийся над водами аквариума, шелковичный червь не умирает, и в коконе после того, как вылетает из него бабочка, не остается никакого трупа, ты сам так сказал, жизнь одного рождается из смерти другого. Называется «метаморфоза», и кто ж этого не знает, снисходительно сказал ученик философа. Красиво звучит и много сулит, ты сказал «метаморфоза» и дальше поехал, словно не заметив, что слова — суть этикетки, приклеенные к вещам и явлениям, но не сами эти вещи и явления, и тебе не дано узнать, каковы они на самом деле и даже как по-настоящему называются они, ибо имена, которые ты им даешь, не более чем имена, которые ты им даешь. Так кто же из нас двоих философ. Таковых здесь нет: ты всего лишь учишься философии, а я — дух, носящийся над водами аквариума. Мы, помнится, говорили о смерти. Не о смерти, а о смертях, я спросил, на каком основании не умирают человеческие существа и другие млекопитающие, да, вот именно, почему не-смерть одних не становится не-смертью других, и когда, к примеру, эта вот красноперая рыбка умрет, причем хочу тебя предупредить, что если не сменишь воду, произойдет это вскоре, так вот, сумеешь ли ты узнать в ее смерти другую смерть, от которой ныне ты, неизвестно почему, спасен. Раньше, когда у нас еще умирали и мне, хоть редко, но приходилось видеть покойников, я никогда не думал, что их смерть — та же, что когда-нибудь постигнет и меня. Это потому, что у каждого из вас — собственная смерть, вы носите ее с собой в укромном месте со дня рождения, она принадлежит тебе, ты принадлежишь ей. Ну, а животные, а растения. Полагаю, с ними дело обстоит так же. То есть у каждого своя смерть. Именно. Стало быть, смертей — неисчислимое множество, столько же, сколько живых существ, которые жили, живут и будут жить. Можно и так сказать. Ты сам себе противоречишь, воскликнул ученик философа. Смерти каждого из вас — это смерти, так сказать, второстепенные, зависимые от жизни, они кончаются вместе с тем, кого доканывают, а вот над ними есть высшая, главная смерть, та, что занимается всей совокупностью рода человеческого с момента его зарождения. Стало быть, существует некая иерархия. А как же. И у животных — от простейшего одноклеточного, звучно именуемого «протозоа», до голубого кита? И у них так же. И у растений — от микроорганизмов до гигантской секвойи, которую ты из уважения к ее размерам назвал по-латыни. Насколько мне известно, подобное происходит с ними со всеми. То есть у каждого — смерть своя собственная, личная и передаче не подлежащая. Да. А кроме того, еще две всеобщие смерти, по одной на каждое царство природы. Совершенно верно. Ну, здесь-то хоть кончается это иерархическое распределение полномочий, делегируемых танатосом, спросил ученик философа. Там, куда дотягивается мое воображение, я вижу еще одну смерть — последнюю и верховную. Неужели. Да вот представь себе: ту, которая когда-нибудь постигнет вселенную и в самом деле заслужит имени «смерть», хотя, когда она случится, уже некому будет произнести это слово, ну а все прочее, о чем мы говорили, суть мелкие и незначительные детали. Из всего этого я делаю вывод, что смерть — не единственна, зачем-то подытожил ученик философа. Об этом я тебе столько времени и толкую. То есть одна смерть — наша — прекращает свою деятельность, а две прочие, относящиеся соответственно к флоре и к фауне, продолжают ее, причем независимо друг от друга, и у каждой — своя сфера, свой сектор. Ну что — я убедил тебя. Да. Тогда ступай и оповести об этом всех, сказал дух, носящийся над водою аквариума.
Возражения, коими немедленно было встречено смелое предположение духа, носящегося над водой аквариума, заключались прежде всего в том, что его, так сказать, рупором был не дипломированный философ, а всего лишь подмастерье, нахватавшийся сведений мало того что начальных и элементарных — вроде этого самого протозоа, — но еще и, словно бы этого мало, отрывочных и разрозненных, с грехом пополам прилаженных, на соплях держащихся, на живую нитку сметанных, так что пестрые цвета их и лоскутные формы спорят друг с другом, образуя, короче говоря, философию, которую можно отнести к арлекинному течению или школе эклектики. Главное, впрочем, не в этом. Да, конечно, суть постулата сформулирована была духом, носящимся над водой аквариума, но достаточно перечесть диалог, разворачивавшийся на предшествующих страницах, чтобы признать: ученик философа внес в развитие любопытной этой идеи свой немалый вклад хотя бы в качестве слушателя, что еще с сократовских времен является, как всем хорошо известно, диалектически необходимым фактором. И одно, по крайней мере, отрицать нельзя: человеческие существа, в отличие от всех прочих отрядов, родов и видов фауны, не умирают. Что же касается флоры, то всякий и любой, даже не знающий ботаники, человек без труда признает, что растения, как и раньше, рождаются, зеленеют, увядают, сохнут, а если эту финальную фазу, сопровождаемую или не сопровождаемую гниением, нельзя, назвать смертью, то пусть придет кто-нибудь и объяснит получше. И то обстоятельство, что люди здесь не умирают, а вся прочая живая природа — да, кое-кто из оппонентов склонен был объяснять так, что, мол, нормальное еще не окончательно покинуло мир, а нормально — излишне говорить, но если уж говорить, то прямо и просто, — это помереть в свой час. Помереть, а не рассуждать о том, при рождении суждена нам смерть или так, вышла погулять и вдруг наткнулась на нас. В остальных странах люди продолжают умирать, и не скажешь, чтоб они очень уж горевали по этому поводу. Поначалу, разумеется, была и зависть, и заговоры, поймали одного-двух шпионов, присланных установить, в чем причина наших достижений, но в свете всего того, что вскорости на нас обрушилось, полагаем, что большинство жителей испытывает к нам чувства, сводящиеся к формуле: Хорошо, что не у нас.