Перед лицом Родины
Шрифт:
— Да он тебе ее сам подаст, — усмехнулась Марина. — Вот посмотришь. Скажет: «Витя, не сердись, я вынужден был так сделать. Иначе могли бы для меня быть неприятности…»
Слова Марины были пророческими. В тот вечер как ни в чем не бывало к Волковым пришел Смоков.
— Здраствуйте, Мариночка, — благоговейно склонился он перед супругой Виктора, лобызая ее руку. — Здорово, Витенька!.. Ты что, неужто дуешься на меня?.. Чудак!.. Чего серчаешь-то?.. Неужели из-за этой злосчастной заметки?.. Пойми, иначе я не мог поступить…
Марина не выдержала и захохотала. Виктор взорвался:
— Идиот!.. Зачем ты солгал?.. Разве я подступал к тебе с кулаками?.. Ты
— Хвалил, — твердо заявил Смоков. — И буду хвалить. Замечательная повесть!..
— Зачем же ты солгал в газете?
— Заставили.
— Врешь! Кто тебя мог заставить?..
— Издательство. Да не только в издательстве, но и…
— Не поверю.
— Как хочешь.
Иван Евстратьевич Смоков был примерно одних лет с Виктором. Они даже и внешне несколько походили друг над руга. Только Смоков был несколько ниже ростом, плотнее. По натуре своей он хотя был и добродушен, но временами на него нападала желчность, раздражительность. В такие минуты он был несносен. Он прилично одевался, следил за собой. Всегда был чисто выбрит, опрятен. Светло-русые волосы носил длинными, зачесывал их назад, прикрывая раннюю плешь. На лице его часто блуждала масляная улыбочка. Особенно она появлялась тогда, когда перед его взором вдруг возникали хорошенькие женщины. Женщин он любил до самозабвения. Не проходило и недели, чтобы он не влипал в какую-нибудь любовную историю…
В таких случаях жена Смокова — крупная женщина с крестьянским лицом Анастасия Никитична, или Настюка, как нежно называл ее Иван Евстратьевич, устраивала своему неверному супругу грандиозные баталии. В пылу ревности она, как утверждают, даже бивала его.
Иван Евстратьевич, обливаясь слезами, стоял перед женой на коленях, вымаливая прощение. Он каялся в своих прегрешениях, клялся и заверял, что теперь он даже и не взглянет на женщин, какими бы обольстительными они ни были. Сердце у Настюки было мягкое, она сдавалась, и супруги примирялись. Неделю-другую Иван Евстратьевич, как напроказивший и побитый щенок, юлил перед женой, был с ней приторно ласков. И стоило Настюке несколько успокоиться, как Смоков снова попадался с поличным. И снова между супругами скандал, драка, клятвы, заверения.
Вот таким по натуре своей был Иван Евстратьевич Смоков.
Когда по поводу многочисленных любовных приключений Смокова его приятели подшучивали над ним, Иван Евстратьевич не обижался, он тоже весело смеялся.
— Что поделать друзья, — говорил он. — До чертиков люблю женщин. Как увижу хорошенькую женщину, так от восторга замираю. Так бы и задушил ее в своих объятиях… Да надо прямо сказать, что и они меня любят…
— До самой старости, наверно, будешь их любить? — допрашивал Смокова какой-нибудь его приятель.
— Ей-богу, правда! — обрадованно подтверждал Иван Евстратьевич. — Я буду, как Франсуа Видок…
— Кто это?
— О, это был замечательный человек! — воскликнул Смоков. — Жил он в прошлом веке во Франции. С него Виктор Гюго писал своего Жана Вольжана в «Отверженных», а Бальзак — Вотрена в одноименной пьесе… Всю жизнь свою Франсуа Видок любил женщин и они его. В семьдесят лет он был еще настолько бодр душой и телом, что имел нескольких молодых любовниц… Умирая в 1857 году, он сказал: «Я мог бы в жизни много достигнуть, даже маршальского жезла и быть таким, как Мюрат… Но увы!.. Я слишком любил женщин. Ах, если бы не женщины да не дуэли!..» На его похоронах присутствовала какая-то пышно разодетая молодая прекрасная дама под траурной вуалью. Склонившись над гробом старого Видока, она
Родился Иван Евстратьевич где-то под Воронежем в семье крестьянина. Поэтому Смоков со дня рождения запечатлел в своей памяти крестьянскую жизнь, быт земледельцев.
Крестьянская тема была основной в его творчестве. На тему деревенской жизни он написал несколько превосходных рассказов и повесть «Лемехи», пользовавшихся успехом у читателей.
Разговор, который сейчас затеял Виктор, Ивану Евстратьевичу, видимо, не нравился.
— Витенька, ну зачем нам ссориться?
Виктор был мягким, отходчивым человеком. Обидел его Смоков очень, но стоило тому же Смокову прийти сюда, поболтать, попаясничать, и вот у Виктора уже не осталось и крупицы зла на него.
— А я и не хочу ссориться, — ответил Виктор. — Я только хочу сказать тебе, что поступил ты подло, гадко.
— Допустим, что подло, — согласился Смоков. — Я понимаю. Так давай все это задушим в зародыше. Не серчай. Я уже не такой плохой, как ты думаешь…
В тот вечер они еще долго беседовали.
XIV
Однажды, возвращаясь с черноморского курорта, Аристарх Федорович и Надя решили заехать на несколько дней в Дурновскую станицу. Надо же было, наконец, когда-нибудь познакомиться профессору с родителями жены. О своем приезде Надя заранее уведомила родных телеграммой.
Телеграмма эта в доме Ермаковых произвела переполох. Ехал-то ведь не кто-нибудь, а сам зять — профессор. Нельзя было перед ним ударить в грязь лицом. Надо было подготовиться к встрече как следует. В доме поднялась суматоха. Женщины стали мыть и скоблить полы, двери, окна.
Василий Петрович зарезал молодого барашка, индюка и пару кур. Комнаты заполнились чадом. Значительно постаревшая за последние годы, но по-прежнему еще крепкая и бодрая, Анна Андреевна, не отходя от пылающей печки, стала готовить всевозможные яства к приезду дорогих столичных гостей.
Василий Петрович выкатил из-под сарая давно уже не используемый тарантас, отмыл его от куриного помета. Высушив на солнце, подкрасил его кое-где черной краской, подновил, подмазал оси дегтем.
В день приезда гостей все встали рано. Захар побрился, приоделся, запряг лошадей в тарантас и поехал на станцию.
Вся семья Ермаковых с нетерпением ждала приезда гостей, хотя все хорошо знали, что раньше вечера они не приедут. И когда солнце стало клониться к закату, все начали заглядывать в окна чаще.
…Блаженно улыбаясь оттого, что он везет к себе таких родных, долгожданных гостей, Захар подъезжал к станице. Сидя на козлах, он помахивал кнутом на лошадей:
— Эй, пошли! Пошли!..
Отмахиваясь хвостами от липнущих к потным брюхам оводов и слепней, бодрые лошадки живо катили по дороге тарантас, поднимая за собой облака сизой душной пыли.
Аристарх Федорович задумчиво покуривал, рассматривал открывающиеся перед его взором степные пейзажи. Надя с искрящимися от возбуждения глазами нетерпеливо вглядывалась в приближавшуюся станицу. Все ей здесь живо напомнило детские годы и юность. Вспомнила она и свою первую любовь к Мите Шушлябину. Глаза ее повлажнели. Заметив, что Захар чему-то усмехнулся, она спросила: