Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Так вот он каков, этот грозный Борисов, думаю я, в то время как переводчица еще раз напоминает, что мне нечего бояться, если я скажу правду.
Борисов — офицер-политработник. Раньше говорили — ГПУ. Сегодня эту организацию называют НКВД. А в 1947 (в 1946 г. — Ред.) году станут говорить по-новому — МВД.
Но это все одно и то же: эти люди живут тем, что выявляют врагов народа. Как бы ни было трудно отыскивать этих врагов трудового народа.
Рано или поздно кто-нибудь из этих врагов все равно попадется.
В противном случае придется кого-то сделать врагом народа, так как и для офицеров НКВД
Наконец женщина в военной форме начинает допрос. Официально.
— Вы были журналистом?
— Да, — с готовностью подтверждаю я.
— В таком случае вы наверняка знакомы со многими влиятельными людьми в Германии. Расскажите нам немного об этом. Господин старший лейтенант интересуется этим вопросом. Для нас гитлеровская Германия сплошная загадка. Хорошо, если бы вы помогли нам лучше понять ее.
Я не знаю, сколько переводчица добавила от себя. Во всяком случае, Борисов предлагает мне сигарету.
— Спасибо, но у меня слабые легкие, — с благодарностью отказываюсь я.
Меня спрашивают, не получаю ли я из-за этого дополнительное питание.
— Да, получаю, но как дистрофик. А сверх положенной нормы ничего больше.
Тем не менее я постепенно успокаиваюсь. Если это такой хитроумный, изощренный допрос, то избрана просто первоклассная форма. А как известно, форма — это самое важное.
— Вы работали в фирме Круппа? — снова возобновляет разговор переводчица. — Вы когда-нибудь разговаривали с Круппом лично?
Собственно говоря, такое важничанье вполне вписывается в мои планы. Только бы не погибнуть слишком рано, ни за что ни про что, говорит мой внутренний голос. Если уж суждено погибать, то тогда лучше в Москве. Мне слишком сильно хочется поговорить с кем-нибудь из истинных руководителей Коминтерна.
— Кого именно из Круппов вы имеете в виду? — уточняю я, давая им понять, что знаком со многими из семейства Круппа. — Там есть, например, старый Крупп фон Болен унд Гальбах. Но, как вам наверняка уже известно, он отошел от дел. В настоящее время единственным владельцем является его сын Альфрид.
Когда я заметил, что вместо имени «Альфрид» переводчица записала «Альфред», я поправил ее:
— Нет, нет. Вы должны написать «Альфрид» через «и». В газете для военнопленных я тоже встречал до сих пор только неправильное написание этого имени.
Я делаю вид, что хорошо осведомлен в этом вопросе.
— Во всяком случае, мы знаем, кто имеется в виду, — ставит меня на место переводчица. — Итак, что у вас с этим Альфридом Круппом?
— Во время других допросов я уже неоднократно подчеркивал, что вы здесь в социалистической России изображаете этих современных капиталистов в совершенно неверном свете. Взять, например, этого Альфрида Круппа, это симпатичный скромный человек, который называет себя инженером. Я однажды познакомился с ним во время ужина в ресторане «Кайзерхоф» в Эссене, где волей случая мы с ним оказались соседями за столом. В тот вечер он много говорил и о Советском Союзе, который только что посетил.
Хорошо, что переводчице требуется некоторое время, чтобы переводить Борисову мои ответы. Поэтому я могу спокойно все обдумать. Далее меня спрашивают:
— Когда этот капиталист был в нашем Советском Союзе?
— Разумеется, только во время войны, — объясняю я. — В тот раз он посетил Харьковскую область и Донецкий угольный бассейн.
— И конечно, там все было плохо, да? — говорит переводчица.
— И
Прошло некоторое время, прежде чем переводчица перевела все Борисову. Затем Борисов спросил через нее:
— Как вы попали на этот ужин в ресторане «Кайзерхоф»? Кто разрешил вам присутствовать на нем?
Но я уже ожидал, что мне будут заданы подобные вопросы, и заранее подготовил ответ на них. Меня не смутило, что Борисов внимательно смотрел мне в лицо, пока переводчица задавала эти вопросы.
— Как у свободного журналиста передо мной стояла задача получать разнообразную информацию. И о капиталистах тоже, — начинаю я издалека. — Если бы это не было моим принципом, то сейчас, например, я бы ничего не смог рассказать вам о капиталистах. На тот ужин, когда я оказался соседом Круппа, я попал сразу по окончании заседания Имперского Союза шахтеров!
— Когда состоялось это заседание?
— Ну, — задумываюсь я на мгновение, — где-то осенью 1942 года.
— Кто еще присутствовал на этом заседании?
— Во-первых, западногерманские угольные бароны. Во-вторых, руководители угольной промышленности, я имею в виду имперских уполномоченных. И местные власти.
У Борисова еще один вопрос:
— Господин старший лейтенант хотел бы знать, был ли на этом заседании епископ и духовенство.
— Духовенство? — озадаченно повторяю я и чувствую себя в довольно дурацком положении. — Однако я вижу, что вы не имеете ни малейшего понятия об общественных отношениях в Германии, в противном случае вы бы не стали спрашивать, принимал ли участие в заседании Имперского Союза шахтеров епископ.
— Вы не должны что-то рассказывать мне, вы должны говорите только то, что я обязана перевести господину старшему лейтенанту, — прерывает меня переводчица.
— Переведите, пожалуйста, господину старшему лейтенанту, что, по моему мнению, у него складывается неверное представление о положении дел в Германии.
Допрос продолжается более часа. Кабинет начальника второго отдела кажется мне все более убогим. Окна заклеены пожелтевшей газетной бумагой. Канцелярские принадлежности на письменном столе Борисова, видимо, стояли тут и до революции, во времена царизма. На всем лежит толстый слой пыли. Вычурность и мещанство.
Наконец все заканчивается тем, что Борисов через переводчицу сообщает мне, что мои показания настолько заинтересовали его, что завтра он снова вызовет меня на допрос.
Когда я вместе с переводчицей снова иду назад в комендатуру, она говорит:
— Как ужасна эта война! Раньше вас, как журналиста, приглашали на званые обеды, а сегодня вы влачите жалкое существование голодного военнопленного.
Своеобразное замечание. Очевидно, этой женщине в военной форме приятно слушать рассказ о жизни высшего общества.