Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Бон Гельмут

Я не отрицаю и свою вину: перед этой войной я использовал далеко не всякую возможность, чтобы поговорить с такими людьми, у которых было мнение, отличное от моего. И вот сейчас, в плену, я судорожно ищу инакомыслящих. Но никого не нахожу. И если такие все же появляются, то они тотчас раздражаются, когда я хочу вступить с ними в дискуссию. Я ищу такого инакомыслящего, который был бы настолько уверен в своей правоте, что смог бы спокойно объяснить мне, чего же он хочет и что же нужно изменить в этом мире, чтобы он наконец-то стал лучше.

Глава 17

Только

я снова успел по-домашнему устроиться на новых нарах, как неожиданно пришло известие о переезде в новый лагерь. Точнее говоря, руководство лагеря остается тем же самым.

Но здесь, в нашем старом лагере, с ноября будут влачить жалкое существование поляки, мужчины и женщины с детьми. Нас же, пленных немцев, переводят в другой лагерь, расположенный в лесу в четырех километрах отсюда.

Мы приходим туда уже в полной темноте. В третьем бараке, где размещают нас, дистрофиков, царит холод, как в погребе-леднике. Кое-где на нарах лежит даже снег. Но когда мы плотно набиваемся в барак, здесь становится тепло, как в пекарне. Мы снова укладываемся на нары плотно, как селедки в бочке.

— Скоро такая жизнь закончится. Послезавтра день вылета! — говорит староста барака.

Нам предстоит снова предстать перед медицинской комиссией.

Тем не менее над своими нарами я вбиваю гвоздь в деревянную стену, из пазов которой выглядывает сухой мох, используемый для утепления бревенчатых построек. Я вбиваю гвоздь, на который могу повесить свою куртку. Вот теперь я снова дома.

— Здесь тоже есть горбушка хлеба, — утешаем мы друг друга. А с переменой места, которая в первый момент кажется катастрофой, уже покончено.

Здесь нет большой разницы: прикажут тебя расстрелять или предоставят другое спальное место для ночлега.

Это как на весах, в которых сломалась пружина. Безразлично, что бросают на чашу весов. Стрелка постоянно показывает максимальный вес.

Это уже не жизнь, когда все так невыносимо тяжело. На этот раз переосвидетельствование будет проводить не морфинист, знакомый нам капитан медицинской службы, а совершенно посторонняя женщина-врач. Она приехала сюда в сопровождении целой свиты начальников и руководящих работников стекольного завода. На этом стекольном заводе были недовольны последней партией пленных, которую предоставил в их распоряжение главный лагерь.

— Пожалуйста! — заявляет подполковник, начальник трудового лагеря. — Тогда отбирайте необходимый вам рабочий скот сами!

Я никуда не спешу, когда снова одеваюсь в толпе обнаженных мужчин.

— Поторопитесь, пожалуйста! — шикает на нас староста барака.

В помещении стоит тяжелый запах, исходящий от обнаженных тел вспотевших от страха людей, к которому примешивается аромат духов женщины-врача.

Она не собирается безропотно брать любого доходягу, которого ей пытаются всучить. Она даже спрашивает:

— Болен? — и потом сама осматривает пленного.

Однако меня она ни о чем не спросила. А моя фамилия есть у нее в списке. Но я совсем не хочу попасть на стекольный завод, который проглатывает одну партию пленных за другой.

Поэтому я собираюсь с духом и еще раз протискиваюсь вперед, хотя санитар пытается оттолкнуть меня назад. Я стараюсь привлечь к себе внимание ближайшего русского, сидящего за столом вместе с комиссией. Когда я показываю на свою грудь, он на некоторое время перестает играть со своим карандашом. Женщина-врач замечает, что здесь что-то не в порядке. Она прослушивает мою грудную клетку. Потом углубляется в свой список. Бросает быстрый взгляд на поваров, которые во время таких комиссий постоянно держатся в задних рядах.

— Ну ладно! — говорит она и вычеркивает мою фамилию из своего подозрительного списка. Затем записывает меня в третью рабочую группу. Мне не надо будет вылавливать стволы деревьев из подернутой льдом Волги! (Очевидно, Селижаровки или одного из плесов Селигера. — Ред.)

Правда, мне все же придется перейти в другой барак.

Я стараюсь держаться вместе с теми пленными, которые считают, что все не так уж и плохо.

— На правах дистрофика вечно бездельничать и валяться целый день на нарах. Да так сдохнешь от скуки! — заявляет кто-то из моих новых знакомых.

И когда мы стоим на вечерней перекличке, то теперь нам бросается в глаза, какие же смешные эти дистрофики.

— Чем они там занимаются целый день? Они бегают из барака в барак и занимаются обменом. Если у них есть табак мелкой резки, им хочется махорки. Если они получают белый хлеб, то меняют его на черный, который положен рабочим бригадам. Но какое же горе, если им, как дистрофикам, однажды не дадут белого хлеба! Тогда они устроят такое!

Почему же мне все-таки немного грустно оттого, что теперь я нахожусь не вместе с дистрофиками? Конечно, придется отказаться от чтения. Однако тем не менее по вечерам я могу заходить к активистам. В течение дня все время занято работой.

В первое же утро после заседания медицинской комиссии я стою вместе с половиной лагеря у ворот. Где-то в лесу нам предстоит грузить дрова. Вот только непонятно, почему мы должны целый час стоять перед закрытыми воротами под мокрым снегом!

— Благодарите за это своих товарищей! — говорит староста лагеря, который послал старост бараков проверить, не остался ли кто-нибудь на нарах. — Все, у кого есть ноги, должны выйти на работу!

Это, конечно, неплохо. Во всяком случае, в хорошую погоду!

Но сейчас это стояние под дождем и снегом для меня настоящая катастрофа, так как мои ботинки слишком тесные. От сырости они становятся тяжелыми и жмут еще сильнее.

Конечно, я мог бы обменять эти тесные ботинки. Но разве стоит мне отдавать эти более или менее целые кожаные ботинки, чтобы получить взамен пару плохих деревянных башмаков!

Мой русский фетровый картуз времен, когда Троцкий был еще, наверное, военным министром (нарком по военным и морским делам РСФСР в 1918–1923 гг. С образованием в объеме реального училища. — Ред.) в большевистской России, слишком мал.