Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Грязные ватные брюки свободно болтаются на моих костлявых ногах. Ватная телогрейка не застегивается на шее. Стекающие с картуза струйки воды попадают мне за шиворот.
Но я лишь поглубже втягиваю голову в плечи. Стараюсь не двигаться, и меня постепенно заносит снегом.
Перед моими глазами непрерывно падает снег. И у меня в душе все падает в бездонную бездну.
Почему же раньше я не был счастлив, когда у меня были сухие ноги, а на мне была чистая одежда, подходившая мне по размеру? Я пытаюсь представить себе, как я сидел дома
Разве нельзя избежать любой ссоры, если всерьез захотеть этого?
Разве не должны обе стороны желать примирения?
Сейчас, когда я в течение часа стою под снегом перед лагерными воротами, то не могу поверить в то, что в теплой комнате можно обидеть другого человека грубым словом.
В таком случае это означает, что все споры в мире возникают только из-за высокомерия и заносчивости, разве не так?
Неужели получается, что в войнах виноваты только богатые?
Разве только бедные — настоящие миролюбцы?
Снег продолжает падать перед моими глазами сплошной стеной. Самые бедные и несчастные на свете — это пленные.
Когда мы наконец трогаемся в путь, я вижу, что наш лагерь лежит в живописной местности. Дорога вьется среди могучих деревьев. Вдали виднеется холм, на котором раскинулась небольшая деревушка. Вокруг шумит настоящий лес с большой ровной лужайкой, которую нам предстоит пересечь, чтобы добраться до места заготовки дров.
Конвоиры не требуют, чтобы пленные шли только по дороге. Кто хочет, тот срезает путь через лужайку. Ноги все равно уже мокрые. И я тоже срезаю путь.
Самое любопытное, что путь срезают именно те, которые считали, что все не так уж и плохо, когда женщина-врач не признала их дистрофиками.
Вместе с ними я добираюсь раньше остальных к месту погрузки дров. Там уже ждут гужевые повозки. Даже лошади уже запряжены! Мы нагружаем столько дров, что борта повозок трещат.
Сейчас мне стыдно оттого, что еще совсем недавно я не мог себе представить, что существуют люди, которые заслуживают ненависти. Совсем наоборот, сейчас я снова вижу противника.
Я считаю, что достойны ненависти те, кто лениво стоит и смотрит, как другие работают за них.
Лучше они будут мерзнуть, чем поддержат хотя бы оглоблю, когда мы забрасываем очередной ствол на повозку.
Я ненавижу тех, кто позволяет другим работать за себя и в то же время не становится от этого счастливее.
Потом все возвращаются назад в лагерь. Те, которые считают, что все не так уж и плохо, снова идут первыми. Когда они приближаются к лагерю, охрана отбирает первых пятьдесят человек: они должны еще раз вернуться в лес, чтобы принести дрова для кухни.
Я не устаю удивляться тому, как быстро мы сближаемся друг с другом.
Нужда выносит на поверхность все плохие и хорошие качества человека, как водоворот сначала затягивает мяч в глубину, а потом снова выбрасывает его
Длинный фельдфебель, который уже в Первую мировую войну провел шестнадцать месяцев в плену у французов, убежден, что и на этот раз пробудет в русском плену только шестнадцать месяцев.
— Таким образом, 15 ноября 1945 года я буду дома. Но в этот раз я добавляю еще один месяц, так как это все-таки русский плен. Итак, 15 декабря 1945 года я уж наверняка буду дома!
Он говорит это так убежденно, что мы заражаемся его оптимизмом:
— Тогда и мы тоже будем дома. Он же ничем не лучше нас!
Вместе с этим фельдфебелем я часто хожу на работу, когда нам поручают принести в лагерь уложенные в штабеля брикеты торфа. Каждое утро мы разговариваем на какую-то одну определенную тему. Но сегодня над торфяными разработками так великолепно сияет солнце, что мы молчим.
Когда мы выходили из ворот лагеря, вся равнина была еще погружена в сумерки. И только польский лагерь неясно выступал из тумана благодаря ярким дуговым фонарям. Сначала на горизонте показалась ярко-зеленая полоска, из которой вскоре начало подниматься солнце, словно огромный красный шар.
Это послужило фельдфебелю поводом, чтобы начать разговор о цветовой технике. До войны он работал реставратором картин. За свою жизнь он спас немало бесценных полотен известных мастеров. Он заново открыл смешения цветов, над которыми безуспешно бились ученые-химики. Он разработал также особую раму для картин, которую теперь можно увидеть на всех художественных выставках.
Никто из нас не собирался когда-нибудь заняться реставрацией картин. Но тем не менее все очень внимательно слушали его.
— Только бы моя жена догадалась заказать в Нюрнберге золоченую бронзу, чтобы я мог сразу начать работать, когда вернусь домой! — мечтал фельдфебель, как будто бы у военнопленного не было других забот холодной зимой в конце 1944 года!
Оказалось, что и этот фельдфебель очень интересовался антифашистской школой в Москве!
— Я всегда интересовался всем в жизни. И если мне представится возможность изучить коммунизм, то я с благодарностью воспользуюсь ею!
Этот фельдфебель очень любил рассказывать разные истории, например, историю о блондинке из горной деревушки.
Конечно, он был довольно поверхностным человеком. Он болтал без умолку, этот фельдфебель.
Но его поверхностность была словно отполированная, прочная и неуязвимая. Он казался нам настоящим героем из сказки.
Мартин Цельтер, с которым я частенько сидел по вечерам в комнате актива, говорил мало. И был он далеко не героем из сказки.
Он о многом беспокоился. Но он не мог спокойно дистанцироваться от этих забот, которые постоянно сваливались на него.